Глядел на потупленные головы.
– И всё же последний раз спрашиваю. Будете вы воинами за правду или так и останетесь пропойцами и злодеями? Будете со мной? С ними?
Пётр шнырял глазами по рожам сообщников. Решился:
– Известно, с тобой.
– Ты не сомневайся, – поддержал его Варфоломей.
– Брось, – загудели голоса. – Чего там… С начала идём… Ты на тот свет, и мы вослед.
Братчик вглядывался в лица. Люди старались смотреть ему в глаза, и каждый иной, не такой простодушный, заметил бы, что они стараются. Но этот не заметил, и, кроме того, ему хотелось верить.
– Ладно. Собирайтесь. Сейчас же идите таскать камни на забрала. А ты куда, Тумаш? Натягался, кажется?
– Я к воротам. Там где-нибудь и посплю. – И Фома вышел из хаты.
Апостолы начали собираться. Только Иуда снял поршни, отодвинул от краешка стола миски, положил на него тетрадь со своими записями, скинул плащ и сделал из него подобие подушки. Зевнул:
– А я тут лягу… Прости… Я успею…
– Понятно, – сказал Христос. – Две же ночи не спал. Вздремни. Разбужу утром.
Иуда, не раздеваясь, лёг на скамью. Чуть только голова его опустилась на свёрток, он заснул. Словно в тёмный, глубокий омут канул. Словно ринулся в бездну.
– Ну так пойдём, – проговорил Христос. – Работать будете, как волы. Помните, дали слово.
– Понятно, – изъявил готовность Пётр.
И снова что-то неискреннее померещилось Христу в его голосе.
– Смотрите только, чтобы мне не пришлось сказать: один из вас сегодня не предаст меня.
Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал каменным сном. И тут снова отворились двери, и в щёлочку осторожно просунулось горбоносое, в сетке крупных, жёстких морщин, лицо Матфея.
– Раввуни, – шёпотом позвал он. Потом погромче: – Раввуни.
В покое слышно было только сонное, ровное дыхание.
И тогда Даниил подобрался, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и затворил за собою двери.
Перекличка петухов всё ещё продолжалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседский. Ещё один. Ещё. Совсем издалека тоненькой ниточкой отзывался голос ещё какого-то. Каждый очередной крик вызывал мелодическую лавину звуков.
Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов многие не услышат.
Глава 45
САД У КАЛОЖИ
Ибо корень всех зол есть сребролюбие…
Первое послание к Тимофею, 6:10.Дети мои, дети, во любови жили,
Росли, росли, наклонились.
Через церковь соцепились.
Белорусская песня.Над землёю воцарился лунный свет. Белёные стены домов казались нежно-голубыми. Густой синью отливало течение недалёкого Немана. Серебрилась и синела листва деревьев. Месяц в вышине был светлым, как трон Божий, таким светлым, что больно было смотреть на него. И только редкие звёзды удавалось разглядеть на прозрачной синеве небосклона.
Они шли мимо стены, окружавшей Каложу. Чёрные тени на голубом.
– Почему бы тебе не сбежать куда-нибудь, – сделал последнюю попытку Симон Канонит. – Сбежал бы куда-то, где не так страшно. Есть же страны…
Христос глянул на него. Лик был голубым.
– Есть. Действительно, легче. По крайней мере, говорить больше можно. Но ты, Симон мой, не понимаешь одного. Тут, в общем свинстве, тяжелей… но зато и чести больше. Что они знают, те сопляки, о наших безднах? Да они и тысячной доли того не познали, что мы в княжестве Белорусско-литовском. Раз уж явился я на землю – буду здесь. Драться стану не на жизнь, а на смерть. Говорить о том, что есть Человек и какое место у него на Земле и во Вселенной, где, очевидно, есть счастливейшие. О Мужестве, о Человечности, о Знаниях, о Доблести говорить буду, а не о том, как «Лаура упала в Луару». Ах, страх какой! Ах, слёзы! – Лик Христа сделался злобным. – А святой службы они не нюхали? А костров? А тысяч замученных не видали? И тоже ещё считают, что плохо живут. Ну нет. Честь здесь, тяжесть здесь, значит, и жизнь здесь. Иного народа для меня теперь нет.
– Умрёшь, – сказал Ильяш.
– Там мог бы жить, болтать то-сё. Здесь, видимо, умру. Но зато здесь моя правда: битва с храмовниками, сеча с самим Сатаной.
Ильяш понял, что всё напрасно. Пора задавать лататы. С этим каши не сваришь. Ишь лицо какое!
– Что-то тяжко у меня на душе, – признался Юрась. – Душа тоскует, тужит смертельно. Посидите тут, хлопцы, подождите меня малость. Я к Неману пойду, решить мне надо что-то, и сам не знаю что. Только нельзя мне без этого.
– Что ж, посидим, – молвил Пётр.
– Эва… почему нет.
Они сели на траву под стеной. Братчик открыл калитку и вошёл в церковный сад.
– Вертоград матери Церкви нашей, – заметил Симон. – Заблудишь – пеняй на себя.
Когда шаги заглохли в чаще, он вскочил и махнул рукой:
– А теперь – давай. Давай-давай. Чтоб аж пятки по заднице стучали… Как если бы коня увели.
Они бросились бежать со всех ног. Исчезли. Постояла в воздухе и осела голубая пыль.
Перекликались петухи. Христос шёл меж деревьев, отводя ветки, и листва словно плакала голубым: падала роса.
Каложа встала перед ним в лунном сиянии такая простая, такая совершенная, что перехватило дух. Блестящий купол, серебряно-синие стёклышки в окнах барабана, полосатые, аквамарин в чернь, стены.
Всё густое, даже в тенях чёрное в зелень, как перо селезня. Оранжевым, зеленоватым, радужным сияют на стенах плиты и кресты из майолики.
Большего совершенства ему не приходилось видеть. Страшно подумать, что кто-нибудь посмеет поднять на неё руку. Стоит, как морской дворец, а над ней склоняются деревья, хотят сцепиться над куполом. А выше деревьев – небо. Вселенная.
Он миновал храм и сел на берегу Немана. Месяц, как золотая чаша, сиял в глубине. Проступал в небе силуэт Каложи. Слева, далеко-далеко, чернели на берегу обугленные виселицы, а за ними, ещё дальше, спал замок. Стиснуло сердце от любви к этой земле.
«Что же я не додумал? Что угрожает людям, и городу, и мне? Первому пробуждению правды в человеке? Что предаст всё это? Что, наконец, похоронит под руинами светлого царства мою любовь?».
Он глядел на семицветную далёкую звезду.
«Правильно, что я не убивал. Надо было подать первый пример этим людям, которые только начинают мучительный, страшный, светлый свой путь. Так что же, от этого падёт моё дело? И может, я умру, иначе почему так тяжко?».
Земля неодолимо звала его к себе. Глаза следили за звездой, а колени подгибались, и наконец он встал на них, склонился к земле.
