– Люди! Люди! Стойте! Вы же братья! Зачем вы обижаете друг друга?! Не убий! Слышите?! Не убий!
Ландскнехт ударил кого-то мечом, и тот стал оседать по стенке. Кровь била у него из сонной артерии. И убийца, словно обезумев, подставил под струю ладони, стал хлебать из них, как из ковша.
– Не у-би-и-й!..
Иуду схватили за руки.
…В этот самый миг далеко за городом, в сосновом лесочке, апостолы перематывали ремни на поршнях. Наступил самый тёмный час перед рассветом, но даже здесь, на опушке, мрак не был кромешным: над Гродно стояло огромное, мигающее зарево.
Фаддей занимался тем, что вспарывал на себе ножом одежды.
– Ты… эва… чего?
Фокусник встал и покрутился перед Филиппом, как перед портным.
Прорези в одежде выполнены были просто артистически. Никто никогда не видел таких красивых прорех.
– С ними да с моим талантом мне теперь не медь, а серебро давать будут. Заживём, Филипп… Я – фокусы, ты – доски на голове ломать будешь…
Рыбаки молча крутили на запястьях кистени. Давно помирились и решили идти вместе. Ильяш молчал, позванивая кантаром[137]. Только буркнул неожиданно:
– А плохо, что бросили.
– Ну и лежал бы сейчас убитым, – сказал Пётр. – Нет уж, нужно о роскоши забыть. Хватит. Погуляли, попили.
– А хрен с ним, – заскрипел Варфоломей. – Сыграна роль. Ладно, что подработали.
– Я менялой буду, – объявил Матфей.
И тут всех изумил женоподобный Иоанн. Рек Матфею:
– Евангелия половину мне отдай.
– З-зачем?
– Ты себе какого-нибудь Луку найдёшь. – Лицо было юродским. – Я – Марка какого-нибудь. Пойдём – будет четыре Евангелия. Подправим. Что мне ваши мужицкие занятия? Я пророк. Истины хочу, благодати, славы Божьей.
– А дулю? – съязвил Матфей.
И увидел, что вся шайка с кистенями, Пётр, Андрей и Иаков, стали против него стенкой.
– Н-ну.
– Так… Ну вот, и пошутить нельзя. – Жадно шевеля губами, Матфей разделил рукопись Иуды пополам, но смошенничал, подкинул себе ещё листов двадцать, разодрал нитки. – Берите.
Все тронулись дорогой прочь от зарева. Шли молча. Только Иаков Алфеев, как всегда, не к месту, начал пробовать голос. Бурсацкая свитка била его по пяткам, осовелые глазки глядели в красное, дрожащее небо.
– М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма… кх… кх… Тьфу… Гор-ре… Го-о-ре… Горе тебе, Хоразин… Го-ре… Горе тебе, Вифсаида.
И так они исчезли за пригорком. Некоторое время ещё доносился медвежий, звероподобный голос. Потом остались только тишина и зарево.
Глава 48
СЕДОУСЫЙ
Возле меня пули гудели, как рой.
Близ меня дружочки лежали, как мост.
Белорусская песня.…Схватил святое распятие и так стукнул им по черепу святого отца, что тот немедленно отправился в ад.
Средневековая новелла.Хоразину и Вифсаиде, то бишь Гродно, и впрямь было горе. Убийства и сеча не затихали, а, наоборот, набирали силу и ярость. Уничтожали всё и вся, чуть ли не до колёсных гвоздей. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.
Гродненцы знали, куда в случае чего бежать тем, кто не может сражаться. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно выработанные и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был с улицы Стрыхалей, и именно туда бросилась полуодетая, перепуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там – лови ветер за хвост, за месяц не найдёшь.
Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого – руки расставь, и загородишь – и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.
На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот – стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.
Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.
И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.
– Ишь, – издевался Гринь. – В слове истины… С оружием правды в правой и левой руке… Коринфянин.
– Хрен Вельзевулов, – выплёвывал ругательства седоусый.
Рядом с ним бились мещане – мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.
Не убоюсь полчищ, обступивших меня!Услышь мя, пане Боже, услышь мя. Боже мой!
Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.
Из глубины ада возопил я к Тебе,И голос мой был услышан.
– Католические свиньи, – ругался Болванович. – Где ваши… мулы ватиканских блудниц?!
– Закрой пасть, ублюдок! – взревел сосед седоусого.
Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:
И волны обступили меня.
Уронил голову на брусчатку.
Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться – в крайнем случае, одному против двоих… Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда…
