— Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это! Как обухом по голове… Ладно, Надя! Еще подожду! Все равно на тебе женюсь!.. Я хотел посоветоваться. Завтра партсобрание…
— Ты же беспартийный!
— Но, может, вступить? Ведь рано или поздно все вступают, ты знаешь. Разве от этого что-нибудь меняется? Меня вызывал Ягубов, просил выступить от комсомольцев насчет исключения Ивлева…
— А ты?
— Ну, что я? Его все будут оплевывать — один лишний плевок ничего не изменит. Он же поймет, что я не добровольно. Я у него после прощения попрошу. А если откажусь — выйдет, что я за него, да? Все это грязь, думаешь, не понимаю? Чуть что, обвинят, что я грузин и за культ личности Сталина. Что делать, Надя? Придется выступить, не отвертеться…
Проходя мимо них, Раппопорт похлопал Сашу по плечу.
— А ну, заговорщики, разойдитесь!
Тавров запахнул полы плаща, глянул на лифт, решил его не ждать и двинулся вниз пешком.
На скамейке в сквере его ждал Закаморный. После введения пропускной системы он некоторое время мог приходить в редакцию по разовым пропускам, которые ему заказывал по телефону Яков Маркович. Но Ягубову это стало известно, и Кашин позвонил в бюро пропусков.
— «А мы надеялись, что он есть тот, который должен избавить…»
Максим расслабленно полулежал на скамье, неподалеку от детской песочницы, и, прищурившись, процитировал Таврову Евангелие от Луки. Яков Маркович понял, что Закаморный об Ивлеве уже знает. Он присел рядышком на скамью, огляделся, чтобы убедиться, что ими никто не интересуется, и, успокоившись, удовлетворенно засопел.
— Сколько раз я ему говорил, — прошипел Закаморный, — чтобы он не бросал черновики в мусоропровод! Только в унитаз, да и то маленькими порциями. Великих людей губят мелочи…
— Успокойся, Макс. Дело не только в черновиках. Светлозерская… Пятый экземпляр…
— Ой-ей-ей! — Максим сплюнул. — Знал бы, ни за что бы с ней не спал. Впрочем, не она, так другая. Кто-то же должен выполнять эту функцию на земле! Подумать только: государство, способное уничтожить мир, боится маленького человека, который скрипит перышком по бумаге. По-западному этот человек диссидент, по-нашему — недосидент. Когда надоедает мелькание крыльев перед глазами, прикалывают очередную бабочку иглой и прячут ее в коробку. Это в семнадцатом веке нужны были Дон-Кихоты. И в Европе. А в России толпа показывала на них пальцами и советовала вешать за ноги и сажать на кол. Любая нормальная система холила бы и лелеяла критиков, потому что без них она хиреет, как женщина без мужского гормона. А у нас?
— У нас, Максик, я говорил и говорю: не высовывайтесь, ребята!
— Беспринципностью попахивает!
— Беспринципность — это когда идею предают ради друзей. Принципиальность — когда друзей предают ради идеи. Что лучше?
— Ox, Яша, Яша!
Когда я вижу Раппопорта,
Встает вопрос такого сорта:
Зачем мамаша Раппопорта
Себе не сделала аборта?
— Повторяешься, мальчик!
— Насчет «не высовывайтесь», Рап, у меня идея. Граница у нас на замке. Таможенники отрывают подкладки от плащей, гинекологи в погонах роются в остальных местах. А птицы — почему-то летают через границу! Летят, куда хотят, и хотя их кольцуют, возвращаются ли они, неизвестно!
— А что ты предлагаешь?
— Вдоль наших границ установить сетки до неба, чтобы ни один советский соловей не мог вылететь! Не говоря уж о журавлях и лебедях! Написать что ли на Лубяночку? Внести лепту?
— Я принес твой гонорар за статьи о субботнике, Максим. Держи!
В руках Якова Марковича оказались две полусотенные бумажки. Он протянул их Закаморному. Тот взял, посмотрел на свет.
— Гонорар за пропаганду, — задумчиво произнес он. — Ленин виден насквозь.
Понюхав полусотенную, Закаморный поплевал на нее и прилепил к подошве ботинка.
— Что за шутки, коллега?
Максим повторил операцию с другой полусотенной и встал со скамьи.
— Ах, приятно ходить по деньгам! — Он снова уселся, отклеил обе бумажки и спрятал в карман, вдруг помрачнев. — Подонки! Дзержиморды с площадки Задзержинского! Да они испражнений моего друга Ивлева не стоят. Неужели мы и на этот раз спустим им, Рап!.. Рап!!. Что молчишь, зека? Ну, выступи раз в жизни основоположником порядочного почина, например: «Жгите газеты, не читая!» Объясни толпе подписчиков-кроссвордистов: каждый должен сжечь газету. Оборвать провод радио и телевизора. Власть станет глухонемой, захлебнется в своей желчи!
Раппопорт сопел, ухмылялся.
— Не хочешь? Тогда я сам!
— Осторожнее, мальчик.
— Да брось, Рап! Я с детства ссал на эту организацию.
Яков Маркович знал этот исторический штрих из биографии Максима.
— Пойдем лучше выпьем, Макс, — предложил Раппопорт. — Может, легче станет…
— Настроения нет, извини. Пойду писать письмо на Лубяночку…
Не простившись, Максим зашагал прочь. Яков Маркович поглядел ему вслед, поднялся и, горбясь, побрел в другую сторону. На углу, возле продмага, он остановился.
— Ну что, друг, по «лысому»?
Мужик, верным глазом наметивший Раппопорта в толпе, был худой и небритый. Он вертел пальцами юбилейный рубль с изображением Ленина
— А третий есть? — спросил Яков Маркович.
— Вот он, чекист, стоит с двумя бутылками, подключим его! Посуда наша, мелочь добавишь?
— Добавлю, чекисты, — согласился Раппопорт.
Тот, что с бутылками, в кожаной куртке, на которой не хватало только патронташей, уже нетерпеливо стоял в очереди. Ему передали два «лысых» и мелочь. Втроем, не отставая ни на шаг, бригада двинулась к скверику, в кусты.
— Может, закусить взять чего? — осторожно предложил Яков Маркович.
— Интеллигент? — уточнил чекист. — Дома закусишь…
— Ну, давайте, давайте побыстрей, а то я с утра не пил! — небритый сколупнул железку ногтем. — Пьем из горла, так что без обману!
И первым опрокинул бутылку, забулькал. Чекист шевелил губами, считая глотки.
— Стоп! — он ухватил бутылку, как рубильник, и, повернув вниз, выключил. — Закуси веточкой, а я пососу.
Остановился он сам. Если и обделил, то не намного. Яков Маркович прикрыл глаза, приготавливаясь сделать, как они. Он заранее почувствовал, как зашевелилась у него в желудке блуждающая язва, заныла, боль пошла гулять по всему животу, прихватив печень. Но отступать было некуда. Он набрал побольше воздуха и медлил.
— Жид, что ли? — догадался чекист.
— Есть маленько, — признался Тавров.
— То-то, я вижу, жмешься. Ну ничего, пей. Человеком станешь!
Они не засмеялись, ждали. Он снова вдохнул и стал пить. Бутылка качалась между двух облаков, которые остановились над ним в небе. Небо было бездонное, водка лилась сверху, и казалось, ей не будет конца. А ведь всего-то граммов сто пятьдесят… Допив, Яков Маркович мужественно вытер рукавом рот и вернул бутылку чекисту. Они оба смотрели на Раппопорта.
— Добавить бы надо, — сказал небритый. — Ведь хорошо прошла, добавить бы. Добавим — будет еще лучше. Но у меня нету…
— Нету, нету, — сказал чекист, пристально глядя на третьего.
— Я плачу, чекисты, — немедленно согласился Раппопорт. — Раз надо, я плачу.
— Сам-то торгуешь? — спросил небритый.
— Примерно…
— Тогда плати. Дуй, чекист, за второй!
Чекист, не мешкая, умчался.
— Не бойсь, не удерет!.. А я сразу, как тебя увидел, понял, что ты завмаг. Вид у тебя завмага.
— Я не завмаг, — уточнил Яков Маркович. — Я Раппопорт.
— На кой мне знать твою фамилию? Я что — кадровик? Пьешь — и пей!
После этого они молчали минут двадцать, отвернувшись друг от друга и по отдельности переживая одинаковое потепление организма. Потом прибежал чекист, зажав под мышкой непочатую бутылку.
— Первым я! — заявил Раппопорт.
— Ox, и умный он, — сказал небритый чекисту. — Ну, умный!
— Я не умный, чекисты! Я дерьмо! Дайте, я буду первый. А то вы, падло, мне мало оставляете!
Прижав большим пальцем норму, он выпил свою часть и подождал, пока они опорожнили бутылку.
— Я дерьмо! — упрямо повторил Раппопорт. — Навоз, на котором взойдут цветы!
— Семью, что ль, бросил? — сочувственно спросил небритый. — Так им без тебя даже лучше.
— При чем тут семья?! Главное, жгите газеты, чекисты! Жгите, не читая!
Пожав им руки, он пошел прочь, стараясь ступать так, чтобы тротуар под ногами не ускользал в сторону. В метро Якова Марковича не пустили. Чувствуя, что он вот-вот упадет, Раппопорт уговорил таксиста, дав ему вперед пять рублей, довезти свое расплывающееся тело в Измайлово. Но не таков был журналист Тавров, чтобы просто заснуть.
С трудом попав ключом в скважину, он первым делом, не снимая плаща, прошел в комнату и стал двигать шкаф. Накренив шкаф набок, Яков Маркович вытащил из-под него толстую серую папку, а потом еще несколько листков — отдельно. Листки он бросил на пол. В ванной он развязал тесемку, чиркнул спичкой и поджег первый лист сочинения маркиза де Кюстина. На горящий лист Раппопорт положил еще, потом еще, и скоро в ванне полыхало пламя, копоть застлала потолок. Тавров начал неистово кашлять от дыма. Задыхаясь, он дожег рукопись до конца, пустил воду, чтобы остатки перестали дымиться, и вывалился из ванной. Он помнил, как сел на пол в комнате, не в силах добраться до тахты, и тут память ему изменила.
