– Я… Я не знаю, – Тройницкая тянула руку к себе, но Боря не выпускал. – Я не знаю, что сказать. Записали так.
Боря бросил ее, вытер руку о плащ, вытянулся и провел ладонями по лицу, вернув глаза на место, поправив фуражку, и все увидели: офицер плачет – ближние ряды замолкли, дальние еще гомонили, паровозы не уставали гудеть, торопя или собираясь, и детей не могли унять…
– Вот ведь как получается, товарищ майор государственной безопасности, – выталкивал Боря из себя, как только перехваченное рыданиями горло немного отпускало. – Что же мы можем доложить народному комиссару внутренних дел Советского Союза? Пятнадцатилетняя девочка убита на мосту неизвестными лицами. И может, даже беременная… – И Боря заплакал в голос, утопив в морщинах глаза и колыбельно раскачиваясь, как над гробом. – В самолет заносятся взрывные устройства… Подкупленные сторожа спят… Вражьи пособники часовые сбегают… Человек в черном пальто выходит из самолета, намеренно задерживая вылет… Посла Коста-Рики, собаку, кто-то предупредил не лететь… «Скорой помощи» и пожарным перекопали дорогу… А наши товарищи… – Он не смог больше говорить и с минуту скулил так, что плечи тряслись, выпуская какое-то подыхающее шипение «хы-ы-иии», и дальше, чуть собравшись, отдышавшись уже, говорил не губами – горлом, нутряным, слабым, шатким старушечьим голоском: – Наши товарищи заживо горят, – он запрокинул ослепленное, залитое слезами лицо в небо, докладывая туда, – и сильно пахнет горелым мясом. И никто не понимает по-русски. – Боря кому-то кивнул, всхлипнул, медленно отвел в сторону правую руку с пистолетом и выстрелил, коротко глянув, присевшему от ужаса переводчику в лоб.
Я успел вытянуть руку… не успел… упал на колени, зажмурился, и покатилась фуражка, смотри, тварь! – мексиканцы с воющим ужасом, словно разметенные взрывом, брызнули прочь, валясь навзничь на напирающих сзади, выпрыгивая, с бешеной суетливостью продираясь, укрывая ладонями детские затылки, спрыгивая на железнодорожные пути, забиваясь под платформы, молча… от топота копыт… дальние кричали от невидимого страха с усталой интонацией зарезанной свиньи – серой опухолью рос вокруг нас пустой асфальт, я, вот я – что?! Гольцман с совершенно мокрым, терпеливо страдающим лицом держал обеими руками беззвучно, издыхающе визжащего младшего лейтенанта Моралеса, расчетливо вцепившись что есть сил в переломанную, загипсованную руку, я не выпускал вырывающиеся руки Тройницкой – она елозила каблуками по асфальту, пытаясь подальше отползти, потеряв шляпку, раскосматив рыжую волосню, и повторял, не слыша себя от воя и гудков:
– Не бойтесь. Сейчас все кончится. Сейчас вас отпустят. Не бойтесь, женщина, – а сам не мог не смотреть на дрожащие мелкой дрожью ноги переводчика в рыжих брюках – он успел прихлопнуть руками кровавую нашлепку на лбу и лежал, приклеившись затылком к кровавому сургучу, и застывал (ничего не слышу, я его не слышал, убрали звук), только мелко передергивались семенящие ноги, а руки так и держали лоб, словно вспомнил он что-то вдруг, да кровь выплевывалась из пасти равномерными, но разнообъемными толчками. Боря расстегнул плащ и, потрясая пистолетом, грозя вскрикивающим от каждого его движения далеким прячущимся людям, ревел:
– Теперь все понимают по-русски?! Мы покарали провокатора! Троцкиста! Фашистскую гадину! Чекисты на посту… Где? Где эта живучая тварь?! – и одним прыжком перелетел к забившемуся Моралесу. – Кто ты? – и тихо погладил его по волосам. – Давай поговорим. Присядем на краешке. Ты меня прости. Я тебя забуду.
– Не надо!!! Мне тридцать шесть лет. Я ничего не видел!
– Не вой! По делу!
– Меня посадили со вторым пилотом. В салон, на задние сиденья для равновесия, – Моралес выставил перед собой трясущуюся растопыркой ладонь, закрывая лицо, приплясывал, приседал по-боксерски вокруг Бори. – У второго пилота избыточный вес… Но я сразу почувствовал легкий крен вперед, а потом левое крыло высекло искры из столбов ограждения…
– Это я понял, – схватил его за больную руку Боря и дернул вниз! Моралес взвыл и застыл с разинутой пастью. – Видишь, больно как, – и весело оглянулся на меня; я встал и подтащил за собой заверещавшую в сто крат сильней Тройницкую. – Кто проверял багаж?!
– Багаж укладывал командир корабля. Своими руками. На рассвете, когда пробовали мотор. Двадцать минут грели. При первом ударе все пассажиры издали отчаянный вопль ужаса! Пилот инстинктивно потянул ручку управления на себя, поднял самолет и ударился уже правым крылом об ограду, самолет еще потянулся вверх, накренившись на правое крыло, как будто делая правый вираж, а потом уже скользнул быстро вниз… Пассажиры опять закричали – самолет тащился, волочился, чертил по земле правым крылом – это были душераздирающие крики…
– Что они кричали?! – словно не дослышав, словно переспрашивая… Боря… с напрягшимся лицом… словно готовился что-то сделать сразу после любого ответа…
– Я не знаю! Я же не русский!.. Как болит рука… жалости!!!
– Скажи ты, женщина, – позволил Боря Тройницкой и посмотрел в сторону, далеко, чтобы та не видела его глаз.
– Я услышала шум! – Тройницкая визжала, но слышала.
– Это удары пропеллера о землю!
– Ты молчи, – Моралесу. – Дальше.
– И резкий хлопок. Я сказала громко: что это? И никто не успел ответить потому, что раздался – взрыв! Все разом закричали. В самолете началась страшная паника. Самолет как-то повернулся и воткнулся в землю. Взлетел и – опять упал на правое крыло. Я сидела в обломках, в горящем самолете, одна… И увидела убегающего мужчину, закричала: помогите! Он даже не повернул головы.
– Так, Моралес? – словно удивился Боря. – Мексиканские военно-воздушные силы? – и легко крест-накрест ударил мексиканца пистолетом по лицу.
– Нет! Не надо стрелять! Женщина в шоке! Она не помнит! После удара фюзеляж разорвало, кругом одни тела, пол накренился, и я пополз, поддерживая сломанную руку, и слышу: жалобно кричит женщина. Она застряла между сидений – я не мог помочь ей – сломана рука, я как мог ногой вытолкал ее в дыру, она вывалилась и упала среди обломков правого крыла. И, видимо, потеряла сознание. Я сам еле выбрался следом, левая нога застряла между труб, крыло горело, у меня ожоги лица, левой ноги и руки, что сломана, но правой рукой я оттащил ее от самолета… Я же ее спас! А потом началась стрельба. Взрывались патроны пистолетов экипажа. Пятьдесят штук калибра сорок пять. А потом взорвался бензобак. И трупы взлетели на воздух.
– Трупы?! А может, кто-то еще был жив? И ты их не вытащил! – перекрикивая в себе что-то, надрывался Боря, жадно оглядывая Моралеса – куда? что?
– Я не слышал больше голосов.
– Верить тебе, младший лейтенант? Вылет задерживался? Кто-нибудь выходил из салона после посадки?
– Я не заметил. – У Моралеса тряслись колени, руки, дергался рот, он закрывал глаза, словно засыпая, – но держался поближе к Боре: так надо, он здесь – и показывал: очень болит рука.
– Тварь! А ты, Мириам Л.?
– Когда м-ма-ма-мат… рас-с…
– Говори!!!
– Когда… моторы завелись… Раиса Михайловна Уманская… повернулась на сиденье и начала что-то искать под ногами.
– Где она сидела?!
– В передней части. Там меньше укачивает.
– Что она искала? Может быть, она просто что-то заметила под сиденьем?
– Она повторяла: где? где?
– Что делал Уманский?
– Константин Александрович помогал искать.
– Небольшая какая-то вещь… Но принадлежавшая именно Раисе Михайловне. Интересно!
– Начал помогать военный атташе Вдовин. В самолете ничего не нашли. Вдовин вышел и побежал на стоянку, чтобы попросить водителя посмотреть в машине. Его не было долго. Когда Раиса Михайловна увидела, что Вдовин еще издалека машет рукой: нет, не нашел – она села на свое место и сказала: не будет нам сегодня дороги. Так и вышло. Отпустите меня! Вы же наши!!!
– На колени, – Боря поднял пистолет на Моралеса, что-то беззвучно шевельнул губами и прицелился, чуть отвернувшись и прищурившись, словно целился в солнце или боялся, что через мгновение его чем-то обрызгает, – Моралес не успел побежать.
Гольцман снял фуражку, прошептав:
– Мне больно. Плохо себя очень чувствую. Пойду лягу. – Держась за бок, Гольцман побрел к дальней стене, к лифтовой шахте, по пустыне.
– Садись.
Моралес закрыл глаза и вслепую, осторожно, будто на содранную кожу, опустился на колени и понурился. Тройницкая, почуяв свою очередь, забилась в моих руках:
– Миленькие… Миле… Не убивай!!! – верещала без слов, пытаясь сцапать меня за шею, я отбивал ее руки, расцарапала мне щеку до крови, вдруг дернулась и упала на асфальт – Боря выстрелил у нее над головой.
– Какая вам разница… Отползи от товарища капитана, – негромко сказал Боря и повел пистолетом. – На колени.
Тройницкая, взвывая, причитая, не отрывая взгляда от пистолета, боком, безного перебралась поближе к Моралесу и встала так же, но не закрывала глаз и смотрела только на Борю, хотя, я чувствовал, хотела бы взглянуть на меня; я разинул пасть:
