Она думает, это моя воля.
– Вы сможете заняться собой: несколько раз прожить свою жизнь, ничего не потерять, ничего не отдать. Ничего не оставить, – она говорила мне во тьму и сама сидела где-то там во тьме, а на самом деле звала с того берега реки, через черную воду, она пыталась угадать, заговорить, навести какой-то порядок вокруг и в своей изогнувшейся, беспощадной жизни.
Я убежденно сказал:
– Со мной ничего такого не происходило. Прошлого у меня нет.
Перед сном я вспоминал семиклассницу из города Одоева, виденную мной пять раз – два в поезде и три раза в лагере на черноморской побережье. Темные прямые волосы. Что с ней стало? В каком году мы ездили? Знал ли я ее имя? Она и близко не видела пятиклассника в бескозырке, а может, и видела, казалось, что видела… или не казалось… И девушку из Тирасполя по имени Марина – постеснялся спросить адрес, сама сказала, что живет на улице Ленина – фамилия на «С», в Тирасполе, наверное, можно найти, город небольшой, и в Одоеве… – по старым фотографиям; я помню их третий десяток… буду помнить еще, и поближе к смерти – почему-то этих людей, которые меня не запомнили… вдруг запомнили?.. Спать не давали часы, я поднялся, снял их со стены и убрал в ящик стола, только лег – под окном назидательно завыла сирена противоугонки, я вспомнил и поискал телефон позвонить Алене.
Мексика
Выезжать в Мексику договорились рано, чтоб поменьше машин, но я долго не ложился, пытался пересидеть Алену: еще поработаю, надо подготовиться. Как только она шевелилась в коридоре в шизофренических перебежках «спальня-ванная-туалет» – когда она ляжет, тварь?! – я гасил пультом слабо охающую эротику по СТС (четвертый раз показывают фильм, уже есть любимые эпизоды, когда она встает с постели и голая пробегает мимо камеры так, что трясется зад, искать парня, что украл бриллианты) и перечитывал, деланно хмурясь, разыскания некого З.Сагалевича: «Уманский… Один из друзей известного великого мастера еврейской сцены Соломона Михоэлса… Он не дожил до всесоюзной юдо-фобской кампании сорок девятого. И все же его трагическая гибель в авиационной катастрофе была, как теперь становится ясным, далеко не случайной акцией, а запланированной и осуществленной органами госбезопасности СССР… Уманский участвовал в митинге на огромном стадионе, проводившемся в честь еврейского антифашистского комитета СССР. Был найден простой выход: нет человека – нет проблемы. По-настоящему скорбела о погибшем только Мексика. На траурном собрании присутствовали все оставшиеся в живых сотрудники советского посольства. Был среди них, конечно, и резидент НКВД Тарасов, полковник, осуществивший, как предполагают, приказ Кремля…» Дебил. Алена уже проверила мои занятия:
– Все-таки, думаешь, самолет взорвали наши? Полагалось ответить: «Именно это нам и придется завтра установить», но я (уже ночь) промолчал и она вытерпела. Обняла и поцеловала в шею так, что захотелось вырваться: работай, работай, ты просто говори, когда хочешь побыть один, просто предупреждай, не уезжай так, жизнь словно кончилась, нечем стало дышать, я умирала без тебя – это оказывается так страшно, когда ты не рядом. Она наконец убралась и потушила свет – несколько часов и – тяжелый, грязный день: что мы узнаем? Боишься узнать все, и Гольцман не спит в начале Университетского проспекта, сколько нам осталось таких общих дней, ранних поездок? Я побрился, чтобы потянуть время, но она навалилась, как только лег, – опустошить – мало ли я кого встречу в Мексике.
Обеспечив себе спокойное завтра, пометив «мой», она легла головой на мое зарешеченное сердце без обычных ненавистных похныкиваний и потягиваний в смысле «приласкай меня»… Сейчас скажет, а может, чуть потом, а сейчас просто подготовительные работы, ближе к дню рождения, Новому году, показавшемуся ей моему хорошему настроению: хочу ребенка, твоего ребенка, еще одного тебя… Мы же любим друг друга.
– Когда я с тобой, – так давно не слышал ее обыкновенного голоса, – я умею летать. Когда ты во мне, или просто целуешь меня, или просто рядом молчишь и только твое дыхание – мне так спокойно, так надежно – ничего плохого больше нет. С тобой я поняла, что такое любовь, я тебе так благодарна, – ее шепот, – так благодарна. Я могла умереть и не узнать, что можно жить без смерти, стать вечной. Это как чудо – быть любимой. Я хочу целовать тебя всю ночь. Сутками не покидать постели. Я раньше про такое только читала. – (Ты и дальше про это будешь только читать, и сейчас про это ты только читаешь, так ни у кого не бывает, все врут, услышали в телевизоре и врут.) – Скажи: ты чувствуешь так же?
Я успел заснуть, перестав ее касаться, отделившись одеялом, когда она неприятным голосом выдохнула над собой:
– Скучно тебе со мной. – И еще сказала или сразу, или я опять успел заснуть: – Ты когда-нибудь был в секс-шопе?
Закончив с «нет, конечно, спи…» (она не спала и, как шизофреничка, почти не мигая смотрела в потолок, навзничь, руки сцеплены на затылке), я прикинул: где-то нашла обрывок упаковки? Или следит за мной? И чуял себя задыхающейся рыбой, увертываясь от рук, – зубная щетка, и я вышел из лифта, вышел из подъезда и, убийственно зевая, двинулся через дорогу к сбербанку, к помигавшему фарами «уазику» с армейской эмблемой на боку сквозь ночь, уже ослабевшую, протекающую, уже не совсем похожую на ночь. Борю уже кто-то взбесил:
– Че мы так рано?! Ты скомандовал? Тут ехать двадцать минут… Поплавка видно не будет. Вам по хрену, а дяде Боре за машиной ехать, дяде Боре не ложиться ни хрена. Командиры… – Забрасывал мои вещи через заднее сиденье, за спину подобравшемуся, словно испуганному Гольцману – а может быть, у Гольцмана болит что-нибудь. – Ты донки с колокольчиками взял?! Придурок! Да завтра весь форум забьют сообщениями, что какие-то долбанутые приехали в Мисайлово с колокольчиками! С Каширки направо когда?
– Слушай, я не помню точно… Километра четыре там. По-моему – на первом светофоре.
– В-вашу мать! Какой раз едем, и не может запомнить, что на указателе написано! – Пьяный, днем начал и не остановился, не надо брать с собой, но там я не смогу без Бори.
– На первом светофоре под стрелку налево, указатель на Молоково, село Остров, поселок Володарского и до Мисайлово… – Гольцман светил фонариком в записную книжку.
– То ни хрена указателей, то до хренищи… – Боря зло вел машину по свободному МКАДу, матеря каждые встречные фары и припадая к рулю, я успокаивающе кивал Гольцману и подмигивал: видел ли он? – и мерз, и зевал. Съехав с Каширки, мы проехали насквозь деревянную придорожную деревню и покатили по грунтовке, оставив по правую руку поле, разнонаправленно уставленное мертвыми коттеджами из красного кирпича, по левую руку тянулась густая посадка, скрывая озеро или овраг – низину; качнулись – дорога прогнулась вниз, в дыру между деревьев и впереди за сетчатым забором показалась вода – так близко от Москвы; мы не первые, на стоянке три машины и мотоцикл, в будке две заспанные камуфляжные особи выписывали путевку и выдавали связки березовых дров двум начитанным туристам в бейсболках «Челси», туристы привезли кучерявых, пузатых и свитерных жен – те грузили в лодку мангал. Гольцман пошел тропинкой за коптильню в туалетную будку, я оглядывался: ничего не изменилось? На плоту (с плота кормили рыбу) шевелились тени и передвигали какие-то ящики, в воде будоражаще плескалось – я всматривался: где? На том берегу уже дымил костерок и невидимые ловцы забрасывали с тонким посвистом снасти, на стоянку заворачивал джип. Боря, наряженный в безрукавку на бобровом меху и тирольскую шляпу, ткнул невесть откуда взявшейся черно-деревянной дрожащей трубкой в фотографию на стенде:
– Смотри, идиот! – На фотографии неизвестные веселые морды держали обхватом золотистое чудовище, как бревно, и заорал: – Что ж ты не сказал, что здесь теперь сазаны?! Где у меня леска ноль пять и поводок с капроновым шнуром?!
Туристы брезгливо оглянулись и, отдав деньги, нагнулись к камуфляжной особи:
– Командир, уважаемый… А вот тут написано, что пятнадцать кило рыбы входит в стоимость путевочки.
А то шо сверху – карп по шестьдесят рублей кило, а белый амур по соточке – что: взвешивать на выходе?
– Ты сначала поймай, чайник! – посоветовал Боря, и навьюченные туристы после мгновений гневного сопения убрались вниз, на причал, и оттуда со скрипом отвалила лодка.
Боря переместился к стенду «Насадки животного происхождения»:
– Умерщвляют кузнечика легким ударом по голове. Ножки и крылышки отрывать не следует. Понял?! – Он все время орал, просто не останавливался.
– Шестой коттедж. Заказ на Миргородского.
– Ага. Есть такая бронь. Оплачивайте и ждите лодку.
В лодке Боря заткнулся, словно из него вынули аккумулятор, – пролез первым и уселся на носу и что-то не стесняясь утирал из-под очков – мы с Гольцманом устроились на корме лицом к черному плащу, к перевозчику, пареньку-азиату, тот греб, часто оглядываясь, высовывая плоскую морду из капюшона, чтобы не махнуть мимо дальнего причала под цифрой 6 – двух досок на колышках, – там, где озеро сужалось, мелело и на заболоченном берегу суховато шелестели высоченные сивые камыши, по воде плыли семена и хотелось, как когда-то, опустить руку в текучую воду и раздвинуть пальцы кленовым листом. Перевозчик бросил грести, обождал и зацепил причал когтистой рукой и подтянул, разворачивая лодку, причаливая боком, взглянул на нас: все. Мы полезли.
