Возвращ<ение> к другому вопреки, обречен<ность> друг на друга. Расскажи К<оллон>тай, ей, наверное, понравится.
Книга (последняя корректура) сдана.
Всё ты один – во всех местах,Во всех мастях, на всех мостахМоими клятвами – мостят!Моими вздохами – снастят!
20 октября
Борис, ты опередил мой ответ, который читаешь впервые, т. е. ты услышал и опроверг мое «в порядке вещей». – «Ты такую жизнь считаешь естественной, я – нет». Не <оборвано>
Борис, я вообще жизнь всю считаю неестественной, т. е. мне в ней – всей – не живется, не только в моей. Моя – частность всей, ярая частность, т. е. ее, моей, тесность – есть именно, точь-в-точь тесность всей. Вся именно такова, как моя. Если моя несколько черней соседской – Царя Соломона, скажем – то говорим-то мы, он сверху, я изнизу – одно, и с совершенно одинаковым правом, – опыта, он: избытка, я – недостатка. А – впрочем, и он недостатка: времени: Nur Zeit![116] (Гениальный стих, кажется, Dehmel’a, рассказанный мне кем-то своими словами. У нас есть всё: дом, хлеб, дети, пр. – Nur Zeit.)
Странная вещь, Борис, из Советской России у меня один опыт и один вывод: стыд имущества, стыд счастья. Мне несвойственно в довольстве, мне неловко <пропуск одного слова>, мне лучше так. Это я о своей бессмертной душе.
О себе в днях же: да, тяжело, да, хочется писать, да, хочется, чтобы Аля училась, а Мур летом уезжал, а С. не играл в кинематографе с 6 часов до 8 часов вечера за 40 франков, да, много чего. Ннно (кажется, опять бессм<ысленно> ввязалась!) зато на Страшном суде мне будут отвечать, а я буду спрашивать, зато, что бы ни делала – невинна, в тебе (заскок в будущее) невинна! Счастливая жизнь и Б.П. – жирно. Ты каждым моим днем, чем черней – тем чище! – заслуживаешься. – Кстати, нынче полдня разыскивала и приводила в порядок твои письма. Письма того лета – сэнжильские, в одном пакете с письмами Рильке, так и оставила. Последнее его слово ко мне: «Erkennst Du mich so, auch so?»[117] Не горюй, Борис, что не успел ему ответить: нет ответов, есть оклики – отклики. Он заранее прочел твое последнее, раньше, чем получил твое первое. Кстати, уверенность, на которой строю: буду умирать – придет за мной. Он ведь, конечно, ангел. Сразу ангел. Когда приедешь, прочтешь его письма. Раз Рильке есть, не нужно ни газет, ни событий.
О 1905 г. и мне тебе нынче написал Сувчинский. Кстати, вчера С., доказ<ывая> кому-то что-то: «Крупнейшая вещь Б.П., т. е. 1905 г.» и т. д. (говорил о социальной базе писателя). Ты в нашей семье живешь как свой.
Письмо 123
21 октября 1927 г.
Пастернак – Цветаевой
Дорогая Марина!
Сейчас получил милое письмо от К.Родзевича. Не могу ему ответить, т<ак> к<ак> не знаю его отчества. Передай, пожалуйста, ему сердечную благодарность за сообщенье и личную приписку, тебе же большое спасибо за переданные известия. Одно меня огорчило. По его словам, ты пишешь мне длинное письмо, пока в тетрадку, с тем чтобы его потом переписать: это именно то, чего тебе не надо делать. С каким бы малым напряженьем это ни было связано, тебе надо остерегаться и такого. О том, чтобы ты провела это время в совершенной глупости, наверно, немало говорили тебе врач и близкие люди. Страшно рад, что тебе и детям лучше. Судя по письму К.Р<одзевича> и по сведеньям, еще раньше сообщенным Эренбургом, у вас (потому что их мненье не самостоятельно, а – отраженье вашего) господствует взгляд, что твое и их здоровье хорошо и абсолютно и что все прекрасно. Верю, что так и будет, и не хочу внушать тебе страхов, однако именно теперь нужна наивысшая осторожность. Может быть, Марина, тебе придется когда-нибудь еще писать о неодушевленной человечине, как в Крысолове. Постарайся же играть ее, как роль, еще неделю, другую. За этим перевоплощеньем ты сможешь обогатить свой сатирический опыт. Не сердись на меня, но как мне тебя уговорить? Ей-богу, мне хотелось бы, чтобы ты побольше говорила с маслом и вовсе не разговаривала со мной. Горячо тебя благодарю за тепло твоих приветов и твоего одобренья. Все это полностью дошло в передаче K.P. Когда начнешь писать, не хвали мне «Девятьсот пятого». Истина твоего отношенья лежит где-то посредине между словами Аси, вскользь, без упора, сказавшей, что он не нравится тебе, и той похвалой, на которую ты сейчас напустишься, чтобы доставить мне радость. Улови также тон, которым полны эти последние слова. Естественность этого положенья ни для кого из нас не обидна. Я ее знаю, жил в ней всю жизнь, люблю ее законы и люблю тебя в ней. Не обманывайся также насчет той середины, в которой я ищу настоящего значенья вещи и нашего к ней отношенья. Этим сказано не то, что вещь – посредственна, а то, что область, в которой можно и надо ее судить, – где-то в стороне, может быть – впереди, и уже по тому одному – гадательна. Во всяком случае с нею мне легче быть в каком-то отношении полезным обществу (и опять не морщься), чем без нее. Ее судьба живейшим образом касается меня и тебя. Может быть это – иллюзия, но чем меньше ты мне скажешь своего, горячего, поэтического о вещи (а это почти невозможно в отношении ее), тем легче мне эту иллюзию питать. Завуалированные же осужденья Савича, например, или, еще больше, – Эренбурга меня именно оттого и не трогают, что в их существованьи нет узла, как в твоем и моем, который эта вещь пытается помочь распутать. Один человек тут очень хорошо и неожиданно выразил то, что составляло основную корысть этой книжки. Провести в официальный адрес нечто человечное, правдивое и пр. было задачей еле мыслимой. Если бы это сделали еще два-три человека, лающий стиль официальщины был бы давно сорван. Но представь, этот мой опыт уже благотворно отразился на некоторой части последних работ Маяковского и Асеева. Они уже не так бездушны. Авторы со мною в пассивной ссоре. Они не знают меня и все, что со мною делается без моих для этого усилий, воспринимают как мою личную интригу против них как желанье обскакать их и сесть им на голову. Положенье получилось глупое и печальное. Обнимаю тебя.
Твой БоряНе забудь, пожалуйста, поблагодарить Родзевича. Не сообщит ли он мне свое отчество?
Письмо 124
22 октября <1927 г.>
Цветаева – Пастернаку
[Борис, вчера твое письмо о полете. Что ж, Борис, – эврика!]
Борис, понимаешь ли ты сам значение для тебя этого дня. Тобою открыт новый мир, твой второй дождь, уже ставший – в определении тебя – общим местом и посему – ощущала это с тоской – нуждавшийся в заместителе. Борис! Ведь еще ничего о полете, а о воздухе – только моя поэма, еще не вышедшая.
Борис, слов нет, чтобы высказать тебе всю радость, всю веру. Новая эра, вторая песнь твоего эпоса, Борис. Это Бог тебя, Борис, вознаградил за Шмидта. (Женя твой, конечно, будет летчиком?) Помнишь, в одном письме я говорила тебе: пожалуйста, без людей, эпос вселенной. И Асе говорила: Библию по возможности без народов. Тот вздох у тебя есть. Помнишь – 3 день творения, Борис, в неумелой статье о тебе. И вот – сбылось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
