С головой погрузившись в заговор, его глава родила девочку, которая жила лишь пять месяцев.
К несчастью, придворная интрига свергла великого канцлера. Императрица завела нового любовника, расположенного к бедному Ивану Антоновичу, о ком мы уже говорили, и, следовательно, не принимающего комбинацию Екатерины. Императрица написала королю Польши, чтобы он отозвал своего министра Понятовского. Тот был отозван; сэр Вильямс перешел на сторону нового посольства, и все нагромождение проектов великой княгини рухнуло. Невезение усугубилось тем, что она в открытую поссорилась с мужем. Она попала в самую глухую атмосферу отчужденности. Ему приходило на ум - удалить жену из облюбованной ею спальни и водворить в тюрьму. Был миг, когда она подумала, что все потеряно, и, не доверяясь своему разуму, отчаявшись в собственной участи, побежала броситься на колени перед императрицей, прося ее позволить ей вернуться к своей матери. Она пошла еще дальше: своему мужу, молодому великому князю, предоставила свободу выбрать другую женщину. Императрица уклонилась от ответа. Тогда Екатерина смирилась со своей судьбой; непроницаемо замкнулась в себе и так провела три последних года жизни императрицы Елизаветы. Наконец, 5 января 1752 года, месье Кейт - восприемник сэра Вильямса написал своему правительству:
«Императрица Елизавета умерла сегодня в два часа после полудня. В прошлое воскресенье с нею случилась сильная геморрагия; с этого времени была потеряна надежда на то, что она выживет. Однако, хотя и слабо, она управляла своими чувствами. Вчера, поняв, что уходит, она послала за великим князем и великой княгиней, с глубокой нежностью простилась с ними и скончалась почти в полном сознании и смирении».
Со своей стороны, посол Франции - месье де Бретей писал:
«Императрица, сознавая, что умирает, велела позвать великого князя и великую княгиню. Первому она посоветовала быть добрым к подданным и искать их любви; она умоляла его жить в добром согласии и союзе с женой и закончила тем, что во многом перенесла свою нежность на юного князя Павла, говоря отцу, что просит его, в знак самой осязаемой и бесспорной признательности ей, беречь ребенка».
Месье великий князь все это обещал.
То, о чем нам остается рассказать, мы могли бы озаглавить так: «Про обещание месье великого князя и о том, что из этого вышло».
___
Молодой великий князь поднялся на трон под именем Петра III. Ему только что исполнилось 34 года. Долгое время находясь под суровой опекой, он дал выход своей радости в полную силу. Он торжественно открыл свое правление знаменитым эдиктом, который даровал и который и сегодня дарует русской знати права свободных людей. Обнародование этого эдикта вызвало такой энтузиазм, что аристократия предложила поставить статую из чистого золота, чего еще не делалось, насколько мне помнится, ни для одного из суверенов. Правда, предложение осталось без последствий.
Едва оказавшись на троне, новый суверен отдал приказ отчеканить монету со своим изображением. Со стороны Петра III это нисколько не было проявлением самолюбия.
Художник, которому поручили эти хлопоты, представил образец императору. Это был гравер - идеалист; во всем сохраняя некоторое сходство с чертами царя, он попытался сделать то, чего достичь было нелегко: немного их облагородить. Лавровая ветвь, которую должен был сорвать будущий победитель, уже венчала голову и охватывала волнистые волосы.
Петр III был реалистом. Отверг образец, сказав:
- Я был бы похож на короля Франции.
И, чтобы не походить на короля Франции, он пожелал быть воспроизведенным таким потешным, что не только весело, но еще и взрывом смеха встречали новые монеты.
В то же время - это вызывало меньшую, хотя заслуживало большей веселости, и, может быть, даже потому, что заслуживало, - он вернул домой всех сосланных в Сибирь. Тогда же вновь объявились трое, кто играл в государстве видную роль. Первым был Бирон в возрасте 75 лет. Его волосы побелели, но лицо страшного человека, который, девять лет находясь у власти, заставил умереть насильственной смертью 11 тысяч человеческих существ, и после казней, а отдельные из них, подобно казням Фалариса и Нерона, отличались тем, что их изобрел тот, кто их применял, его лицо, повторяем, оставалось суровым и жестоким. Со смертью его царствующей любовницы, он пытался наследовать ей и, чтобы принести искупительную жертву народной ненависти, велел расправиться с одним из своих главных агентов, с кляпом во рту, списывая на него все беззаконие девяти лет своей тирании. Колосс на глиняных ногах; первая же попытка свергнуть, предпринятая против него, его опрокинула (Мы расскажем об этом падении, касаясь жизни и смерти маленького Ивана. - Прим. А. Дюма). Три недели суверенной власти стоили ему 20 лет ссылки, и вот он возвращался стариком, готовым держать отчет перед богом за кровь, пролитую им в этом городе, где он правил с высот эшафота, и где каждый, кого бы он ни встретил, имел право спросить с него за жизнь отца, сына, брата или друга!
Вторым был Мюних, тот самый Мюних, кто его свергал, чтобы посадить на трон того бедного младенца Ивана в возрасте трех месяцев, который свое пребывание на троне, такое краткое, что это событие едва заметили современники, что оно едва успело запечатлеться в истории, оплатил 23 годами неволи, десятью годами идиотизма и ужасной смертью.
Повергнутый, в свою очередь, Мюних, помнится, спокойно поднялся на эшафот, где должен был быть четвертован и где был помилован тем же лицом, от которого ожидал принять смерть. Сосланный в Сибирь, заточенный в доме, затерянном среди непроходимых и гибельных болот, он выжил в отравленной атмосфере, как выжил на эшафоте, ввергая в дрожь из недр своей тюрьмы правителей соседних краев. Он вернулся в свои 82 года, великолепный старик с бородой и волосами, которых со дня ссылки, ни разу не касались бритва и ножницы. На въезде в Caнкт-Пeтepбypг он увидел свое потомство в количестве 33 человек, и при виде его этот человек, из глаз которого самые страшные катастрофы не могли выдавить ни слезинки, залился слезами.
Императором владела странная, безумная идея – сблизить один с другим два горных массива со снежными вершинами, Чимборазо и Гималаи, разделенные целой Атлантикой революций и преступлений. Он велел помирить двух этих титанов, которые боролись грудь против груди, как Геркулес и Антей. Он - пигмей не выше их лодыжки - пригласил их к себе, спросил три стакана и пожелал, чтобы они выпили не только с ним, но и друг с другом. И тут, когда каждый уже держал стакан в руке, пришли что-то шепнуть на ухо императору. Он пил, слушая, что ему шептали, и вышел, чтобы на это ответить. И тогда они оказались одни, лицом к лицу, с ненавистью всматривались друг в друга, презрительно улыбались и, поставив стаканы на стол нетронутыми, вышли в противоположные двери и на этот раз расстались, чтобы встретиться не раньше, чем у подножья престола Всевышнего.
Потом, после них, по очередному приказу и, главное, по заслугам, прибыл тот самый Лесток, тот хирург, кому императрица Елизавета была обязана троном, на котором восседала 21 год.
Мы уже рассказали его историю.
И все это возвращалось и, возвращаясь, все это наполняло двор Петра III непримиримыми врагами, помилованными и алчущими не только вернуться на родину, но и в свои имения: они тянулись рукой в прошлое, чтобы в сильном кораблекрушении ухватить обломки своей Фортуны. Тогда их вводили в огромные склады, где, по обычаям страны, хранилось все, что было конфисковано; и тогда каждый из них искал в этой благородной пыли растаявших царствований то, что ему принадлежало: осыпанные бриллиантами ордена, императорские табакерки, портреты суверенов, дорогую мебель, презенты, которыми когда-то цари купили их совесть, награды, в общем-то, за редкое проявление преданности, но непременно - за многократно проявленную низость.
И среди этих живых обломков Петр III, по неосторожности, спотыкался. Он отправлял в сенат закон за законом, полностью смоделированные с законов Пруссии, которые еще сегодня называют Кодексом Фридриха. Каждый день он ранил свой народ, отдавая предпочтение чужестранным обычаям; каждый день чрезмерной муштрой он утомлял гвардейцев, этих хозяев трона, современных преторианцев, которые пришли на смену стрельцам, и которые при двух правлениях женщин, что предшествовали царствованию Петра III, привыкли к исправной и спокойной службе. Более того, император намеревался повести гвардейцев в Гольштейн, решив использовать их для мести за оскорбления, что его предки 200 лет принимали от Дании. Но больше всего вожделяло этого коронованного поклонника - встретить на пути своего идола, смиренным обожателем приложиться к руке великого Фридриха, поставить под знамена этого ученого тактика 100-тыячную армию, с которой основатель государства преобразовал бы свою Пруссию, еще и сегодня так плохо скроенную, что, глянув на карту, не знаешь, как, выражаясь географическим языком, способен жить этот огромный змей, голова которого касается Тионвилля, хвост – Мемеля, а брюшина выпирает бугром, потому что проглотил Саксонию. Правда, бугор довольно свежий, датируется 1815 годом.
