И среди этих живых обломков Петр III, по неосторожности, спотыкался. Он отправлял в сенат закон за законом, полностью смоделированные с законов Пруссии, которые еще сегодня называют Кодексом Фридриха. Каждый день он ранил свой народ, отдавая предпочтение чужестранным обычаям; каждый день чрезмерной муштрой он утомлял гвардейцев, этих хозяев трона, современных преторианцев, которые пришли на смену стрельцам, и которые при двух правлениях женщин, что предшествовали царствованию Петра III, привыкли к исправной и спокойной службе. Более того, император намеревался повести гвардейцев в Гольштейн, решив использовать их для мести за оскорбления, что его предки 200 лет принимали от Дании. Но больше всего вожделяло этого коронованного поклонника - встретить на пути своего идола, смиренным обожателем приложиться к руке великого Фридриха, поставить под знамена этого ученого тактика 100-тыячную армию, с которой основатель государства преобразовал бы свою Пруссию, еще и сегодня так плохо скроенную, что, глянув на карту, не знаешь, как, выражаясь географическим языком, способен жить этот огромный змей, голова которого касается Тионвилля, хвост – Мемеля, а брюшина выпирает бугром, потому что проглотил Саксонию. Правда, бугор довольно свежий, датируется 1815 годом.
Пока же время пролетало в праздниках и оргиях. Этот немощный, или около того, король окружал себя женщинами, которых похищал у мужей, чтобы осыпать их своими милостями. Со своими самыми красивыми подданными женского рода он запирал посла короля Пруссии - в отношении женщин посол никак не разделял отвращения своего хозяина - и, чтобы тому не мешали в наслаждениях, вставал часовым у двери спальни с обнаженной шпагой в руке, отвечая великому канцлеру, который приходил по работе:
- Вы отлично видите, что это невозможно, я - на посту!
Пять месяцев протекли уже с восшествия на престол Петра III, и эти пять месяцев были одним долгим праздником, где придворные мужчины и женщины любого ранга – Петр III утверждал, что женщины вне чинов - упивались английским пивом и курили табак без того, чтобы император разрешал дамам возвращаться домой, к какому рангу они ни относились бы. И пиры продолжались до тех пор, пока разбитые усталостью, бодрствованием и удовольствиями, дамы не засыпали на софах в шуме разбивающихся бокалов и томных песен, угасающих, как и светильники, что бледнели и гасли при свете дня.
Но худшим во всем этом было то, что поминутно он устраивал парад своего презрения к русским. Ему уже было недостаточно свинцовых солдат и деревянных пушек, забавляться которыми ему позволяли, когда он был великим князем.
Мы сказали, каким образом он мучил солдат из костей и плоти с тех пор, как стал императором. Но это еще не все. Теперь, когда он получил медные, настоящие пушки, захотелось, чтобы бесконечный орудийный салют напоминал ему грохот войны. Однажды он отдал приказ о залпе ста орудий тяжелой артиллерии. Потребовалось, а это было трудным делом, склонить Петра III к отказу от подобной затеи, убеждать его, что от ожидаемой детонации ни один дом в городе не устоит. Не раз видывали, как он поднимается из-за стола и идет встать на колени перед портретом великого Фридриха, воздевая руки к небу и восклицая:
- Вдвоем, брат мой, мы завоюем мир!
Играя в карты со своими фаворитами, которые торговали его протекцией, двоих он поймал с поличным, заставил расстаться с деньгами, что они прикарманивали, нещадно их отколотил и в тот же день обедал с ними, чтобы им не показалось, что они утратили хотя бы частицу доверия к себе.
- Так, - говорил он, - поступал мой пращур Петр Великий.
Еще, правда или вымысел, но каждое утро рассказывали что-нибудь новенькое, что порождало слухи, взрыв, скандал. Среди прочего говорили, что император вызвал из Гамбурга графа Салтыкова, первого любовника Екатерины, будто бы отца юного великого князя Павла, и что уговорами и угрозами вынуждал его заявить отцовство. Тогда, добавляли, на основании сделанного заявления, он отрекся бы от того, кого выдавал ему за сына закон о наследовании короны. Его фаворитка, которую начинало заедать безмерное честолюбие, была бы возведена в ранг императрицы, а Екатерина его лишилась бы. В то же время расторгли бы браки молодые женщины при дворе, жалующиеся на мужей, и, утверждали, уже приказано было приготовить 12 постелей для дюжины свадеб.
Императрица, со своей стороны, за три года уединения и покоя заставила забыть в тишине, что ее окружала, скандал, связанный с ее первыми любовными похождениями. Она прикинулась набожной, что глубоко растрогало русский народ, вера которого - впереди всего; она внушала любовь к себе солдат, беседуя с ними, расспрашивая командиров, позволяя служивым приложиться к ручке. Как-то вечером, когда она шла темной галереей, часовой, салютуя ей, взял на караул.
- Как ты меня узнал в ночи? - спросила она.
- Матушка, - ответил солдат в своей восточной манере, - кто же тебя не узнал бы? Разве не освещаешь ты все вокруг там, где проходишь?
Обижаемая императором, принародно лишаемая милости, разведенная, если не юридически, то фактически, всякий раз, когда она появлялась, она говорила любому, кто соглашался выслушать, что она боится крайней жестокости своего супруга. Когда она показывалась в обществе, ее улыбка была печальной; тогда же, как бы непроизвольно, она роняла слезы, и, вызывая сострадание к себе, вооружалась для борьбы, готовилась защищаться. Ее тайные сторонники, а их у нее было много, говорили, что всякий день удивляются, находя ее еще вживе, они говорили о попытках отравления, пока проваливаемых старанием лиц, которые преданно служили императрице, о попытках, что, возобновляясь изо дня в день, могут, наконец, удаться. Эти слухи получили новое подтверждение, когда император перевел ближе к Санкт-Петербургу бедного Ивана - пленника почти с рождения, и когда он посетил его в тюрьме. В самом деле, демарш выглядел многозначительным; признанный императрицей Анной в качестве ее наследника, незаконно и насильственно устраненный с трона Елизаветой, Иван был естественным наследником Петра, принимая во внимание очевидное, что прямого наследника у Петра не было. Легко, как моряк по некоторым порывам ветра на просторе и по определенным скоплениям туч в небе узнает приближение бури, так же легко было угадать, образно говоря, в колебании почвы под ногами, что одно из тех землетрясений, когда шатается трон и слетает коронованная голова, было неминуемо. Разговоры сводились лишь к жалобам, шепотку, робким вопросам, намекам; каждый, чувствуя, что такое положение вещей продолжаться не может, пытался прощупать своего соседа и узнать его мнение, чтобы поделиться с ним своими мыслями. Печальная императрица стала серьезной, и постепенно ее лицо вернуло себе то спокойствие, за которым сильные сердца скрывают свои намерения.
Народ содрогался от этих мастерски распространяемых слухов, солдат внезапно будили скрытые от глаз барабаны, что, казалось, призывали их быть начеку; крики «В ружье!» раздавались в ночи, издаваемые таинственными голосами; и тогда в кордегардиях и казармах, до дворов при особах дворца, собирались военные, спрашивая друг друга:
- Что случилось с нашей матушкой?
Они трясли головой и грустно повторяли:
- Нет вождя! Нет вождя!
Все они ошибались; вождь был, даже целых два вождя.
В армии служил, владеющий несколькими крестьянами-рабами, у которого братья-солдаты были в караульном полку, совершенно незнатный дворянин - адъютант главного артиллерийского начальника; вместе с тем красивый лицом, колоссального роста, необыкновенной силы: трубочкой свертывал серебряную тарелку, разводя пальцы, ломал стакан и на полном скаку лошадей останавливал дрожки, поймав их за заднюю рессору. Прозывался он Григорием Орловым; был он потомком молодого стрельца, которого, как мы видели, велел помиловать Петр I в тот страшный день, когда слетели две тысячи голов, и четыре тысячи трупов закачались на виселицах.
Его четырех братьев, которые, как мы упомянули, служили в караульном полку, звали Иван, Алексей, Федор и Владимир.
Екатерина приметила Григория. С этого времени сильная самка оценивала красивых мужчин тем взглядом знатока, каким барышники оглядывали добрых коней. Императрице представился случай дать красавцу Орлову доказательство проявляемого ею к нему интереса.
Генерал, адъютантом которого был Григорий Орлов, ходил в любовниках княгини Куракиной - одной из самых прелестных женщин двора. Орлов же был ее тайным любовником. Тайным? Здесь мы ошибаемся, потому что все знали об этой связи, за исключением того, кому небезынтересно было бы о ней узнать. Неосторожность любовников все ему [генералу] открыла. Опальный Орлов ожидал ссылки в Сибирь, когда невидимая рука отвела от его головы нависшую кару. Это была рука великой княгини: в то время Екатерина еще не была императрицей.
