один старик из Перигора. "Только бедные, безземельные и лишенные крыши могли пойти на это"? А поскольку из всех приходов уходило так мало людей, их влияние на перенаселенные общины IX-XIX вв. было незначительным. Те немногие, кто решил вернуться, были вынуждены подчиниться давлению общины. Многие из них едва научились говорить на национальном языке. Писатели вплоть до 1870-х годов отмечали присутствие в Бретани старых солдат - ветеранов революционной и имперской армий, которые так и не научились говорить по-французски или не выучили его "из уважения к предрассудкам, препятствующим его использованию".
Одним словом, чувство национальной идентичности не могло смягчить враждебности и страха, которые испытывало к солдатам большинство сельского населения. Судя по записям, к солдатам (за исключением гарнизонных городов, где средние классы высоко ценили их присутствие как источник доходов) относились как к оккупационной армии, практически не ощущая, что они представляют какое-либо общее благо. "Войска должны быть осторожны, чтобы избежать ссор и неприятностей", - предупреждает ранний отчет из Эро: "Даже в городах [курсив мой] гарнизоны иногда подвергаются провокациям со стороны жителей всех классов, которые проявляют явное недоброжелательство к военным. Солдат и офицеров не уважают... больше, чем во вражеской стране". По всей Ланде, как мы слышим в 1843 г., местные жители воспринимали солдат как "чужаков, которых они вынуждены принимать в своей среде". Сложные отношения (Рона, 1859 г.). Мы можем встретить сопротивление (Allier, 1860). Мы ожидаем помощи только в том случае, если они получат от нее выгоду (Сед-дю-Норд, 1860 г.).
Неприязнь и презрение были взаимными, солдаты и гражданские относились друг к другу с одинаковым отсутствием симпатии и доверия. Военные архивы Второй империи свидетельствуют о многочисленных случаях нападения на солдат или забрасывания их камнями, камнями, брошенными в отряды на марше, о драках между солдатами и рабочими даже в небольших городских центрах. Конечно, насилие было обычным явлением, трения между местными жителями и чужаками естественны, пьяные драки - обыденность. Однако справедливо предположить, что непредставительная армия, почти профессиональная по срокам службы, воспринималась простыми людьми как творение других - "своих" - и потому легче отвергалась.
В 1889 г. один английский писатель заметил, что после 1870 г. армия стала признаваться как национальная, и что солдаты и военная служба стали восприниматься, чего не было до этого времени". Мы только что убедились, что сопротивление военной службе сохранялось, по крайней мере, до того времени, когда было сделано это замечание. Но, скорее всего, война с Пруссией, мобилизовавшая необычайно большое количество людей и приковавшая внимание к их судьбе, война, в которой связь между местными и национальными интересами стала более очевидной для большого количества людей, ознаменовала начало перемен. Старые предрассудки не спешили умирать, и в 1870-х гг. можно найти разрозненные примеры стойкой антипатии. Но роль войны в развитии национального самосознания была усилена просветительской пропагандой, развитием торговых и коммерческих связей и, наконец, приближением к всеобщей воинской повинности. К 1890-м годам появились убедительные свидетельства того, что армия была уже не "их", а "наша". Чувствам неполноценности между военнослужащими и гражданским населением противостояло чувство национальности, которое воспитывалось в школе, да и в казармах тоже. По крайней мере, на какое-то время армия могла стать тем, на что рассчитывали ее энтузиасты: школой Отечества.
Школа в нескольких смыслах. Во-первых, в буквальном смысле: закон 1818 г. связывал продвижение по службе с грамотностью и привел к созданию полковых школ, где солдаты учились читать, писать, считать, а также тому, что значит быть гражданином Франции. В 1870-х годах стали проводиться полковые праздники, посвященные ратным подвигам, полковые цвета стали центральным элементом специальных церемоний, в каждой казарме была выделена специальная комната, служившая полковым табернаклем, вручение знамени новобранцам и присяга на знамени стали квазирелигиозными церемониями. В течение двух десятков лет результатом таких церемоний могло быть лишь то, что местный патриотизм сменился полковой верностью, что привязанность переместилась с волостного насоса на полковой флаг. Но они подготовили почву и для национальной верности.
Являясь школой французского языка, армия часто имела дело с новобранцами, не знающими французского языка, и опять-таки прогресс в этой области происходил медленно. В 1849 г. мы слышали, как бретонские призывники отказывались понимать приказы на французском языке, а полвека спустя они все еще пользовались своей родной речью. Призыв был региональным. Мужчины служили в местных подразделениях. Сменявшие друг друга режимы выражали озабоченность чрезмерным регионализмом и замкнутостью, которые не позволяли армии стать "истинно французской", но само повторение мер, призванных исправить это положение, свидетельствует о том, что оно сохранялось".
Уже в 1907 г., когда юго-восточные департаменты, казалось, готовы были вспыхнуть вокруг Агды, Нарбонны и Безье, набранные из местных жителей армейские части показали свою лояльность. Ротный пехотный полк поднял мятеж, поддержав толпу. Взбунтовался и 17-й пехотный полк, недовольство которого вызвали слухи о том, что его собираются отправить далеко от дома - в Вогезы, Альпы или, по крайней мере, в Родез. 139-я кантальская часть, переброшенная из Ауриллака, поначалу была настроена дружелюбно, но под градом камней и других снарядов, которыми ее встретили, потеряла симпатию. В материалах комиссии по расследованию событий тех дней именно об этом говорится: о первоначальном дружелюбии толпы к пехотинцам, которые были либо местными, либо говорили на узнаваемом диалекте; о враждебности к частям, прибывшим из других регионов, и к офицерам полка, тоже "иностранцам" в полном составе.
Последнее говорит о том, что армия, видимо, была последним официальным учреждением, сохранившим существовавшую в Древнем Режиме практику двуязычия, когда офицеры обращались к строю на французском языке, а унтер-офицеры при необходимости переводили. Тем не менее, в этом процессе даже самые неохотные солдаты не могли не нахвататься крох французского языка, научиться хотя бы понимать его, а скорее всего, и больше. Военная служба оказала "неоценимые услуги", - отмечалось в отчете из Ренна в 1880 году. "Молодые бретонцы, не умеющие ни читать, ни писать, ни говорить по-французски, попадая в свои части, быстро цивилизуются [dégrossis], ... теряют предрассудки своей страны, отказываются от туземных подозрений и отсталых взглядов; и когда они возвращаются в деревню, они уже достаточно французились, чтобы своим влиянием французить своих друзей".
Как только домашние условия становились подходящими, то есть владение французским языком признавалось преимуществом и принималось обществом, те самые силы, которые раньше побуждали людей сопротивляться его приобретению, заставляли их охотно им овладевать. К последней четверти века мы слышим, что вернувшиеся в Бурбоннэ ветераны демонстрируют свои новые знания в смешных, но значительных формах. К 1893 году кантальский диалект, едва пробивавшийся до конца века, заметно вымирает, потому
