умственный арсенал входила латынь. На осенней ярмарке крестьяне собирались вместе, чтобы нанять на зиму такого учителя - себя самого, но более образованного крестьянина. Если они его еще не знали, то устраивали ему неофициальный экзамен на постоялом дворе, а на время его пребывания по очереди предоставляли ему ночлег, место в хлеву для занятий, свет и чернила для детей, которых он учил. Весной учитель возвращался на свою ферму с ярким золотым лутсом, став на 20 франков богаче".
Нравственные достоинства таких учителей часто были столь же шаткими, как и их просвещение. Физическая и интеллектуальная изоляция позволяла им разыгрывать странные трюки со своими слабыми способностями. В Йонне мы слышали, как в 1853 г. был уволен деревенский учитель за то, что он использовал кабалистические формулы для лечения больных, рассказывал о жабах как о средстве от рака, продавал дешевый бренди и "возбуждал своих учеников к пьянству". Найденные школьные учебники были древними. Власти осудили их как готические, анахроничные и абсурдные. По всей видимости, они были таковыми. Мы слышим об азбуке на латыни, о труде "Христианская вежливость", напечатанном готическим шрифтом, о жизни Христа, датируемой XV веком, "полный чудес, суеверий и страха перед чертями"; текста о том, как Дева Мария провела свою юность в храме, изучая псалтырь и молитвенник, как и положено хорошей святой. Усвоив самое необходимое, дети упражнялись в чтении старых семейных бумаг, юридических документов, брачных контрактов. Они учились читать по старым буквам, знать и помнить о прошлом, не сильно отличавшемся от того мира, в котором они жили при Луи Филиппе. Это "порочное использование" начало исчезать в 1840-х годах, когда все большее число школ стали оснащаться стандартными текстами. Но большинство этих текстов были по-своему бесполезны, и стандарты преподавания оказались печально низкими.
Приходится слышать о сельских школах, где давали неплохой багаж знаний, о земляках, которые умели читать и действительно читали. Но это были исключения. Большинство сельских школ, скорее всего, были похожи на школу в Селине (Канталь) в 1840-х годах, которую возглавляла сестра Гандильон, умевшая преподавать только молитвы, катехизис и первые два правила арифметики ("о третьем она слышала, но так и не выучила"). Поэтому если бедняки и читали, то только потому, что учились сами. А это давалось нелегко. Когда в 1849 г. Мартин Надо был избран в парламент, он не мог написать ни одного письма, хотя занимался самообразованием более десяти лет. Там, где французский язык не был родным для региона, некоторые учителя не знали его так же, как и их подопечные, а другие подгоняли его под свои нужды, создавая особый пиджин, как в Серданье, где школьный идиом представлял собой странную смесь латыни, каталанского и французского. В 1840-х гг. в Олетте (Пиренеи-Ориенталь), где учитель не знал французского языка, но наизусть знал латинскую грамматику Ломонда, дети, продвинувшиеся дальше простого правописания, читали "Подражание Иисусу Христу" и "Телемаха". Но, как вспоминает выживший, читали они только в манере говорить: никто не мог прочитать книгу, написанную по-французски, по той простой причине, что учитель тоже не мог ее прочитать.
Сегодня нужно очень постараться, чтобы представить себе такую систему образования, в которой и учитель, и ученик не знали материала, с которым имели дело, и в которой способность рисовать буквы или произносить их полностью перевешивала способность к пониманию. Буквы, слова и предложения превращались в формулы и заклинания. "Ни один ребенок не понимает того, что он читает", - сообщал школьный инспектор из Вара в 1864 году. А в Бретани инспекторы отмечали, что, хотя дети читают достаточно бегло, "ни один ребенок не может дать отчет о прочитанном или перевести его на бретонский язык; следовательно, нет никаких доказательств того, что он что-то понял". В таких условиях латынь была не сложнее и не понятнее французского, и многие смышленые деревенские дети "выучили" латынь таким образом и вышли из школы, набив руку на Священном Писании, статьях и катехизисе, "дребезжа на латыни, как фонограф, не понимая ни слова", и умея писать четырьмя разными руками, чем произвели большое впечатление на своих неграмотных родителей.
Большинство из них просто заучивали наизусть. В 1864 г. в Соинь (Воклюз) школьная администрация сообщила, что ежегодно до 40 девочек принимались в школу на несколько месяцев - ровно настолько, чтобы выучить катехизис, повторяя его наизусть, и принять первое причастие. Тринадцать лет спустя в Привасе (Ар-деш) почти половина детей была зачислена в школу только с этой целью. От Людовика XVI до Людовика Наполеона слова одного из корреспондентов Грегуара продолжали звучать, хотя и все реже и реже: "Образование в сельской местности сводится к тому, чтобы ученики могли помогать своим пасторам по воскресеньям и праздникам петь хвалу Богу на непонятном им языке".
Неудивительно, что в таких условиях внеклассное чтение продолжало оставаться редкостью. В 1864 г. опрос показал: "очень мало" (Воклюз); "местная газета, письмо, молитвенник" (Дуб); "никто не думает читать в сельской местности" (Ланды); "вкуса к чтению нет" (Лот-и-Гаронна); то же самое в Басс-Пиренеях. Что касается письма, то оно встречалось еще реже. "Чтобы написать несколько страниц, нужна натренированная рука", - писал Грегуару в 1791 г. священник из Дордони". Через два поколения мало кто мог написать хотя бы несколько слов. Дети выходили из школы, умея мучительно продираться сквозь заросли букв, но лишь немногие были обучены письму. Письменность была той ступенью обучения, к которой стремились немногие, тем более что за нее требовалась более высокая плата.
Я процитировал отчеты школьных инспекторов. Они появились в 1833 году в рамках закона, введенного Франсуа Гизо, тогдашним министром народного просвещения. Этот закон заложил основы народного школьного образования. Он обязывал каждую коммуну или группу соседних коммун создать и содержать как минимум одну начальную школу; подтверждал нормы компетентности преподавателей, установленные королевским указом 1816 г., и запрещал работу школы без официального свидетельства о соблюдении этих норм; предписывал каждому департаменту создать самостоятельно или совместно с соседними департаментами нормальную школу для подготовки учителей начальной школы; и это дало быстрые результаты. Если в 1833 г. во Франции было 31 420 школ, в которых обучалось 1,2 млн. детей, то к 1847 г. количество школ удвоилось, а число учеников увеличилось почти в три раза. За тот же период число норманнских школ увеличилось с 38 до 47. Последнее обстоятельство имело свое значение. Мы должны понимать, что основная масса учителей государственных начальных школ середины 1880-х годов, скорее всего, вышла из этих нормальных школ Июльской монархии, и что, пусть медленно, но их подготовка и качество
