– Нет. Не до этого. У тебя слишком много назавтра работы. А у меня есть дела на всю ночь. Все закончилось. И все начинается. Оставь нас наедине Джеромо.
– Палача выгоняют из тех покоев, что предоставила ему Республика святого Марка?
– Не до шуток, Джеромо.
– Если так…
Палач удалился, прихватив с собой кувшин с вином и блюдо с жареной рыбой.
– Все закончилось? – с замиранием в сердце спросил Гудо. – Добром ли для меня?
– Если ты честно выполнишь наш договор. Все-таки нужно было выпить вина. Я так устал… Сейчас я тебе кое-что расскажу. Два заговора уже пережила Венеция в этом столетии. И оба провалились из-за неспособности заговорщиков держать язык за зубами. Назначив на пятнадцатое апреля вооруженный мятеж против Республики, заговорщики принялись сообщать об этом многим. Один из тех, кому передали это сообщение, даже явился предупредить о нем дожа. Марино Фальеро очень вяло к этому отнесся и поэтому породил в душе доносчика сомнение. В этом сомнении тот стал делиться тайной со многими. Поэтому Совет Десяти получил сообщение о вооруженном бунте сразу же из пяти источников. Мы действовали очень скоро, собрав большой Совет во дворце. Присутствовали синоория, прокуроры, кварантия, главы сестьере и пятеро мировых судей. Кроме того, Совет Десяти и Большой совет успели собрать милицию[313] Венеции численностью восемь тысяч человек. Эта сила могла погасить любые беспорядки. Тут же мы начали аресты всех тех, кто возглавлял готовящийся вооруженный мятеж. Их много. Все они сознаются в руках палача Джеромо. Мы повесим с десяток самых активных на дворцовых окнах, смотрящих на Пьяцетту. Многих вышлем на время из города. Многих простим. Не ясна еще судьба Марино Фальеро. Будет решение суда и приговор. Если вооруженный мятеж против республики и лучших людей Венеции готовился с его ведома и имел его поддержку – ему не сносить головы. Думаю, что глупый и амбициозный старик во всем признает собственную вину. Так что Марино Фальеро уже не дож Венеции. Это дело нескольких дней. Так что… Теперь у нас нет преграды для выполнения договора, который мы заключили. О венецианцах можно думать и слышать, что угодно. Но ни один купец или торговец не скажет: венецианец по злому умыслу нарушил договор. Свое слово я сдержу. В этом меня поддерживает и Совет Десяти. Слово за тобой. Если ли осложнения к выполнению договора с твоей стороны?
– У меня есть еще два условия, – ответил Гудо.
Абеле Дженаро вздохнул:
– Все-таки нужно было выпить вина. Я внимательно слушаю тебя, «человек в синих одеждах».
* * *
Он не спал всю ночь.
О чем думал, что вспоминал? Конечно же, думал обо всем и сразу: о том, как надоел буравчик, вращающийся в печени, о том, что нестерпимо болит спина, об обещании папы Климента открытыми держать для него ворота рая, о сундуке с золотом, закопанном в подвале замка в предгорьях Альп, о том, что зря съел жареную свинину под острым соусом вчера на ужин, и о… Так много и так хаотично, как и всякий, кто знает, что срок его жизни истек. Истек по собственной глупости:
«Ах, старик! Ах, глупец! Ревнивец, потерявший рассудок! Древнейшая тема для комедий – старик, имеющий юную жену… Ах, не то! Не то! Зачем же было так… А стоило ли признавать свою вину? Или не делать ее очевидной? Ведь не решился Совет Десяти на собственный суд над дожем. Созвали расширенное заседание. А я не стал отрицать свое участие в заговоре. Признал свою вину в попытке узурпации власти. Власти… Какой власти и зачем она мне?.. Ах, Марино Фальеро гордая, глупая голова! Власть, чтобы наказать молодых негодяев. А ведь и я еще совсем недавно был молод и горяч. А теперь… Я устал. У меня просто нет сил…»
Розовеющие облака приподняли край, и тонкий солнечный луч устремился в узорчатое окно покоев дожа.
«Вот и рассвет. Последний рассвет. Нет. Нет. Не спешите, я еще…»
Но дверь распахнулось. В опочивальню покоев дожа вошли слуги. Как вчера, неделю назад, месяц назад… Все так же чинно, спокойно и услужливо. Нужно вставать. Вот только так болит печень и спина. Но некому и уже незачем об этом говорить.
Прикусив нижнюю губу, Марино Фальеро встал с мягких перин и шагнул на толстенный персидский ковер.
Слуги спустили с дожа ночную рубашку, освободили от любимого ночного колпака.
«Ах, эти праздничные одежды дожа! Как вы тяжелы. И зачем они были мне нужны? Золото, парча, шелк… А какой-то нищий в рваной холстине будет сегодня бродить по Венеции. Просить подаяние, но жить. Смешно и глупо сейчас думать о таком».
Но ничего более высокого и достойного в голову дожа не приходило. Да и зачем?
Старика облачили в праздничные одежды дожа и под руки привели из его личных покоев в зал Большого совета. Дав постоять некоторое время, слуги вывели Марино Фальеро на верхнюю площадку мраморной лестницы, спускающейся с лоджии второго этажа во внутренний двор дворца.
Здесь уже собрались все те, кому было извещено о необходимости присутствия.
Но старый дож уже не различал лиц. Они уже были ему не нужны и не важны.
Как в густейшем тумане, в том, в котором он причаливал на Пьяццету, он уже ограничивался только слухом.
– Закрыты ли все двери дворца?!
Какой громкий и зычный голос.
– Все двери дворца закрыты!
Зачем так спешат с ответом?
– Так приступим к выполнению приговора!
«Приступим!.. Приступим!.. Приступим!..» – колоколом гудит в голове старого несчастного дожа.
С него медленно и учтиво сняли знаки отличия. Его «корно» заменили на простую шапочку. Нужно сказать слова. Прощальные слова.
О них Марино Фальеро думал в начале ночи. А потом думал о многом и всяком. Так что речь не получилось. Всего несколько слов прощения за свою измену Республики святого Марка, и еще несколько слов о справедливости вынесенного ему приговора. Глупо и сбивчиво. Вот и все.
Все!
Его голову подкладывают на специальную подставку. Бережно, старательно. Теперь и палачу можно касаться головы дожа. И тот касается ее. А еще приближает губы к уху старика и шепчет:
– Я исполняю свою клятву. Клятву, данную палачом Гудо.
Глаза дожа расширяются, его шея успевает повернуться, чтобы глаза увидели…
Но глаза видят красный колпак с прорезями для глаз на огромной голове палача и лезвие опускающегося топора.
Эпилог
Джованни Санудо со вздохом посмотрел на поднимающиеся амфитеатром вечно зеленные склоны гор.
– Нам точно туда, Никион?
Никион, истинный потомок древних эллинов, мужчина средних лет с резко вычерченной мускулатурой, темно-бронзовой от загара кожей, прямым носом и ниспадающими курчавыми волосами, перехваченными кожаным ремешком, улыбнулся, выставив на зависть белые ровные зубы:
– Да, ваша милость. Я же объяснял в порту Пирея[314], как вам проще добраться до этого замка. Но вам этого оказалось недостаточно. Ваш каприз[315] и ваше серебро – и вот я ваш проводник.
Конечно, можно было напрячь память и самому пройти той сложной дорогой, по которой герцог наксосский уже однажды навещал замок баронов Мунтанери. Правда, это было очень давно, еще в отроческие годы. Тогда в Венеции он, по настоянию отца, брал уроки у нескольких известных учителей. На одном из уроков музыки юный Джованни и познакомился с юным Рени Мунтанери, наследником одного из баронов герцогства Афинского. За два года совместных шалостей, попоек, драк и скандалов дружба юношей окрепла и переросла затем в дружбу на крепкой деловой основе совместной торговли и разбоя.
А после первого года знакомства Рени пригласил своего друга в замок отца, соблазнив Джованни двумя предложениями. Первое оказалось чистейшей правдой – цветочные ковры горы Гимет оказались и правда прекрасными, а тимьяновый мед, собираемый пчелами на щедрых цветочных лугах – был необычайно сладок и пахуч. Что касается второго…
Джованни Санудо улыбнулся. Как юн и неопытен он был тогда. Как наивен и романтичен. Спустя множество лет Джованни Санудо и сейчас слышит голос юного друга, которому едва исполнилось четырнадцать:
«Мое детство, друг Джованни, – ах, как это было давно! – прошло там, где упиваясь сладким медом Гимета в прохладной свежести горных лесов, под звуки журчания прозрачного Илисса[316] развлекаются обнаженные нимфы, сатиры и другие полубожества. Там в горах Гимета, куда отправлялся на охоту прекрасный Кефал, увидела его розоперстная богиня зари Эос. Она воспылала к нему страстью, похитила и унесла далеко от Афин. На самый край земли, где она и сотни ее служанок ублажали тело красавца. Ах, Джованни… Ты бы видел этих юных девственниц из селений, что часто приходят к развалинам древнего святилища нимф и речного бога Архелая. Представь себе, как они там плескаются и омывают свои прелести… Я покажу тебе место, где беседовали Сократ и Федр. Тот остров посреди реки, где еще есть развалины храма Деметры и ее дочери Коры. Ты услышишь, как интересно о давних богах рассказывает старик из лачуги в лесу…»
