– Зачем вы спрашиваете, Алексей Петрович? Вы же знаете.
Портвейн был допит, он приказал принести вина, и мы осушили по бокалу. Он не мешал мне собраться с мыслями.
– Вы правы, Александр Николаевич. Я теперь только знаю. Вы никого больше не нашли. Не потому, что противники ангелов не погибали, и не потому, что убрали погибших куда-то ещё. Здесь вообще не было никакой битвы демонов против ангелов и людей, как полагал я и, думаю, вы тоже. – Прозоровский со вздохом кивнул, но я не спешил произнести главный вывод, и он вскинул на меня брови с любопытством. – Знаете, что более всего отдаляло меня от решения? Долго мучивший вопрос: почему здесь? Вдали от библейских мест, в пустоте истории? Прозрение наступило лишь по прибытию наших войск на Босфор, где они готовились сразиться, обороняя Царьград от – кто бы мог подумать – армии Египта! Словно из преисподней, подступали нубийцы и эфиопы к столице Константина Великого. Кто бы мог предположить такое во времена Иоанна Грозного, отправлявшего поклонников в ту бесконечно легендарную землю. Если представить некоего будущего исследователя, забывшего о предыстории и не позаботившегося раскопать последствия, событие это покажется маловероятным и почти мифическим – каким-то историческим курьёзом, ошибкой переписчика. Дмитрий Донской громит Мамая, а через два года Тохтамыш сжигает Москву. Только что мы громили султана, а трёх лет не минуло, как мы в военном союзе с ним. После уж, путешествуя по Средиземноморью, я смотрел на вещи другими глазами, всюду находя схожие примеры. Афиняне со спартанцами не нашли места у себя дома и дрались на берегу Геллеспонта. В Фарсале бились Цезарь с Помпеем. В Анкире – Тамерлан с Баязидом. А Полтава, Требия, Ватерлоо! Пожалуй, в этом прослеживаются уже не исключения, а правила. – Князь кивал, по чему угадал я различие его мыслей с моими. – Боюсь до конца называть вещи как должно бы. Скажу так: зло – это мы.
Он в каком-то отчаянии заходил по комнате. Вдруг остановился, обернулся порывисто, горячо воскликнул:
– Вы пришли, наконец, к тем же страшным выводам, что и я. Сознайтесь же! Страшно думать, что ты на стороне добра, и что кто-то извне покушается на твою добродетель, но однажды вдруг осознать, что ты со своими праотцами – на той стороне! Это люди истребили ангелов, чтобы коварно завладеть их наследством, всем без исключения, это мы – тьма, победившая свет и заполонившая мир. Участь наша ужасна.
Я поднялся.
– Всё это так, кроме одного. Я не верю в ужасную участь. Ведь Бог приходил, чтобы спасти нас, как бы мы ни были порочны от века.
– Счастлив верующий, – пробормотал князь, прикрыв глаза. – А я пью цимлянское.
Он потянулся разливать, но вихрь озарения смерчем пронёсся в моём разуме, так, что весь облик мой, вероятно, переменился, потому что Прозоровский отдёрнул руку и озабоченно молвил:
– Что с вами, Алексей Петрович?
Задыхаясь, еле облизав пересохшие вмиг губы, я отёр платком лоб.
– Ничего. Не прикажете принести – полную бутылку вина?
Я без труда упросил князя дать мне день для работы в его библиотеке, взамен того, что сам пополнил её несколькими книгами. Наутро я открывал шкафы, прочитывая корешки и извлекая те особенно старинные тома, кои он, согласно давней традиции, хранил листами наружу. Когда достиг я того шкафа, где собирал он труды по шифрованию, он возник за моей спиной.
– Тритемий и прочие, – проговорил я, – тут ясно.
– Ришелье? Он практиковал шифры применительно к своим посланиям.
– Байрон?
– В бытность свою пособником греческих революционеров, он любил играть с решёткой Кардано, – ответил Прозоровский. – Впрочем, считайте, что у меня просто недоставало места на полке с любимым мною Шелли.
В тот вечер я не смог удержаться от того, чтобы не отпроситься спать раньше обычного, сославшись на боль в глазах.
Едва лишь прикрыв за собой дверь, я в ярости на свою недогадливость бросился разбрасывать багаж. Последнее письмо Бларамберга отыскалось не сразу, квадрат картона с прорезями для знаков я с облегчением обнаружил среди копий скрижали. Дурак был я, полагая, что Иван Павлович советовал применить решётку к каббалистическому заклинанию; его следовало применить к его собственному письму. Никакого труда не составило мне теперь прочесть, поворачивая решётку и складывая буквы в слова, но скольких бесполезных трудов мог я избежать, догадайся о том раньше. «События тщательно подстроены, от них трудно отделить верные, как без решётки прочесть это послание. Я прозрел слишком поздно, бегите же сами – и не оглядывайтесь».
Я лёг и закрыл глаза. Чистый незамутнённый образ Анны возник в моём воображении, и печальная слеза выкатилась из-под века. У меня оставался один лишь выбор: мчаться, испросив благословения, в Петербург, или медленно ехать иной дорогой, не сулившей ничего доброго. Большую половину ночи посвятил я тому, чтобы убедить себя в том или другом пути. Но мои ангелы-хранители дремали, предоставляя роковое решение лишь слабому человеческому рассудку.
Всё, что желал я знать, и гораздо более мне уже стало известно. Но всегда существуют вопросы, про которые нельзя сказать, хочешь ли получить ответы на них. Так и со мной тогда: оставалось смутное нечто, в чём я не мог признаться себе. Дворец, в котором парила моя душа, полнился светом, но где-то в глубине анфилады ответов оставалась неосвещённая каморка последней тайны, заманчиво манившая взгляд бриллиантовыми вспышками догадок. Нет, неполнота моих знаний не пугала меня. Если бы я избрал путь в Петербург, картина мира для меня выглядела бы грустной и незаконченной, в которой ещё оставалось бы место вопросам и поиску истины. Зато, и это главное – неведомая правда, нехотя потеснившись, ещё оставляла бы место моему счастью.
Я порешил, возможно, худшее из всего, что выпадало мне: не входя в ту мрачную каморку, приблизиться к ней и пошевелить в искрящейся тьме рукой.
Наутро князь великодушно предложил мне элегантную пролётку, но я, пообещав оставить лошадь на ближайшей большой станции, предпочёл самому скакать верхом, обдумывая тот путь, где могло не оказаться твёрдой дороги.
– Скажите, вам удалось узнать их цели? – Мы надолго задержали взгляды глаза в глаза. – Их, тайного братства, под удар которого попали мы оба: я – за дело, вы – увы…
– Увы, – эхом отозвался я, но вдруг поменял решение. – Увы – да. Цель ордена, некоторые из малых членов которого нам знакомы прямо или косвенно – воскресение помимо Христа.
Прозоровский задумался и с минуту стоял молча, опустив голову, я не мешал и не помогал ему осмыслить услышанное. Наконец он молвил, что это объясняет, почему орден идёт по жуткому своему пути веками: что велико для одной жизни, вполне приемлемо для вечности. Однако его удивило, что я столь легко выдал ему тайну, которую получил с таким трудом. Я ответил, что выдавать чужую тайну легче своей, что было правдой: искренность моя объяснялась не одним только желанием разоблачения недругов. Благословение по-прежнему находилось в его власти, так пускай же знает этот сумасбродный философ, что потратил я годы не зря.
