И не стал звонить. Зажав ладонями виски, он перебрал в памяти разговоры и встречи этого дня, ожесточая себя против Власенкова все больше и больше.
Может быть, мелочно это, как говорит Стрельцов? Мелочно по всей строгости наказывать жулика, когда он пытался прикарманить только двадцать рублей? Сколько же надо: двести, пятьсот?
Зазвонил телефон.
— Сашка? — искусственно ленивый голос Владимира. — Так когда Власенкову зайти за деньгами? Иван Иваныч…
Маринич положил трубку. Вытряхнул из кармана скрепки, все до единой. Взял лист бумаги, перо.
И вывел решительно: «Прокурору…»
Глава седьмая
Коза на веревке
Будто мальчишка подул в ключ, электричка тоненько посвистела у поворота и втянулась, яркая, зеленая, в такую же яркую зелень невысокого и негустого подмосковного леса.
Стрельцов проверил замки портфеля, набитого так туго, что стал он похож на бочонок, и двинулся по узкой пешеходной дорожке в том направлении, в каком умчалась электричка, доставившая его из Москвы.
День был веселый, солнечный, а настроение у Василия Алексеевича пасмурное. Не мрачное, подавленное, а именно лишь пасмурное. И это было хуже всего. Ему казалась противной любая серятина, одинаково в погоде или в жизни, когда все идет как будто бы так и в то же время совсем не так.
В часы пасмурного настроения он обычно возвращался мыслью к Сибири. Вот там у него душа горела! Как говаривали врачи, высок был жизненный тонус. А почему?
Начать с работы. Там он был директором хотя и не столь солидного, как здесь, завода, но зато — в рамках своего хозяйства — полностью свободен и независим. Он вел на том заводе свою линию. И все — начальство и подчиненные — это понимали и ценили. В «верху» на него надеялись, ему доверяли — знали, что он не подведет. Рабочие и служащие его любили. За прямоту, твердость характера, когда касалось это интересов завода, и за готовность каждому помочь, участливо вникнуть в личную просьбу каждого. Придешь домой усталый, а на душе хорошо. И дело движется как надо, и люди с уважением руку тебе подают. Чтобы не отставать от века, следил за всеми новинками в области электричества и вычислительной техники, сам придумывал кое-что, внештатно читал в институте лекции.
Здесь, в Москве, тоже как будто бы «наверху» доверяют, а рабочие и служащие относятся с уважением. Но когда сам ты оказываешься только лишь «вторым» лицом, происходят странные вещи. Успехи завода становятся в первую очередь заслугами Ивана Иваныча Фендотова, а ошибки и просчеты в работе — его, Стрельцова, виной. Работникам завода Фендотов охотно и щедро во всем помогает, но преимущественно в том, в чем не трудно помочь. Все остальные заботы лежат на нем, на Стрельцове. Естественно, что теплых улыбок достается больше Ивану Иванычу, а сердитых взглядов и слов — ему. Совсем не до чтения лекций, регулярно следить за новинками специальной литературы и то некогда. Почему-то как раз на него — прежде всего инженера — свалились все хозяйственные, снабженческие, финансовые дела. Но главное — скованность, скованность. И тягостная необходимость обо всем докладывать и на все испрашивать разрешения. У Фендотова, у Лапик, у Жмуровой, у председателя госкомитета. Впрочем, к председателю госкомитета, когда-то своему студенту, он, по существу, и не вхож. Туда его, стрельцовские, идеи ревниво носит лишь сам Иван Иваныч.
Безусловно, все это правильно. Заместитель всегда есть только заместитель. Но следовало ли назначать его заместителем, если он способен и к полностью самостоятельной работе? Ведь вызов сюда был же вполне определенный. В Сибири сдал дела. А потом… «Потом» совпало как раз с моментом упразднения ряда министерств и создания госкомитетов. Понадобилось дать место Фендотову, крупному работнику министерского аппарата. Утешили: «Товарищ Стрельцов! Вас же все-таки перевели в столицу!»
Да, конечно, Москва прекрасна. Но для него, для Василия Стрельцова, Сибирь — земля, прекраснее которой на свете просто быть не может. Все самое лучшее в жизни у него связано с той землей.
Здесь на городской квартире голова пухнет от грохота грузовиков, от угарного бензинного дыма. А на сибирском заводе дом инженерно-технических работников стоял в тихом уголке территории, весь в окружении молодых лиственничек и тополей. Прямо с балкона открывался вид на синеющие в отдалении горы. По вечерам оттуда сползал густой аромат цветущей сосны. Посмотреть влево — вся в переливах солнечных огней, стремилась на север могучая река, своей прохладой смягчая зной летних дней. Все было широким, открытым, просторным. Закончится рабочий день — и ты уже среди природы. А здесь вот, чтобы хоть немного хлебнуть свежего воздуха, приходится ишачить, потому что сюда ни трамваи, ни автобусы не ходят, от электрички же добрых полчаса пешего пути. Портфель выворачивает плечо, набит он служебными бумагами, над которыми приходится работать по ночам.
На этом заводе легковые машины тоже есть, но две из них «разгонные», только по городу, а третью, как раз за счет сокращения пробега «разгонных», тихим манером забрал себе в персональное пользование Иван Иваныч. Неизвестно, кто у кого или чего стал неотъемлемой частью: машина у Фендотова или Фендотов у машины. Ивану Иванычу легче, наверно, отрезать собственный палец, нежели позволить кому-то другому — без себя — проехать на «его» машине. А дача у Фендотова, кстати, в этом же самом поселке и в трех минутах ходьбы от электрички.
Так, может быть, есть серьезные нелады с Иваном Иванычем? И это они создают дурное, пасмурное настроение?
Чушь! Ерунда! Все эти маленькие эгоистические странности Фендотова вспоминаются лишь потому, что туго набитый портфель сегодня особенно зверски оттягивает руку, побаливает правый бок, а ревматические ноги еле волочатся, — вот и захотелось подъехать на машине. А так что же, по чистой совести, Иван Иваныч отличный человек и товарищ. Со странностями, конечно. Но у кого их нет? Зато не так-то уж часто встречаются руководители больших предприятий, обладающие веселым, живым характером, которых никакая беда и никакие заботы не могут выбить из душевного равновесия. Иван Иваныч не потеряет ни сна, ни аппетита, хотя бы даже небо стало падать на землю. Крутнется на одной ноге, расскажет малосольный, с гвоздичкой, анекдот, и любые неприятности с него словно рукой снимет. А когда «сам» не падает духом в беде, и всем остальным как-то легче. Притом и спина у Ивана Иваныча «широкая». Он теперь депутат Верховного Совета республики, и член районного комитета партии, и член госкомитета, которому подконтролен завод. Где этими высокими званиями, где личным обаянием и прежними связями, а где и уменьем, при надобности, «сыграть в поддавки» с начальством поменьше Фендотов обеспечивает заводу прекрасные условия работы. Нет, нет, отличный руководитель и отличный человек Иван Иваныч!
Ну так что же тогда? Завидно, что Фендотов у всех на виду, а твоя звезда уже не светит, как прежде?
Ты ведь тоже в Сибири был и депутатом, правда областного Совета, и членом обкома партии, и сиживал во всех президиумах. А вот теперь идешь по узенькой тропочке в потоке дачников, совершенно ничем не приметный, отличаясь от них разве только лишь тем, что у тебя в руке добротный кожаный портфель с блестящими медными замками, а у них плетеные авоськи и синтетические хозяйственные сумки. Опять по самой чистой совести, перед самим собой, нет ни малейшей зависти к Фендотову! Но если ты действительно что-то потерял, так не чины, звания и президиумы, а огромнейшую, интереснейшую жизнь, которая сопутствует этим званиям. Не стало поднимающего тебя чувства ответственности за доверие, которое нужно оправдать перед народом. Депутатские хлопоты и заботы о людях — совсем иные, иной душевной наполненности, чем хлопоты и заботы по должности заместителя директора завода. Общественная твоя деятельность, каждодневно открывающая новые горизонты, ах, насколько она теплее сердцу и желаннее, чем служба! И только служба. А вот большой общественной деятельности как раз теперь и не хватает…
Стрельцов поднял голову. Скажи пожалуйста! Задумался и чуть было не прошел сворот к своей даче. Забавно, но тут надежная примета: чья-то белая коза пасется на веревке, привязанная к колышку, вбитому в землю. Василий Алексеевич рассмеялся. Ему вдруг стала ясна причина душевной неустроенности и пасмурного настроения. Ну да, он ведь тоже сейчас как эта коза на веревке!
Все хорошо, все отлично для этой козы. Трава на лужайке отменная, сочная и разнообразная. Ошейник широкий и выложен изнутри суконкой, он не натирает на шее плешин. И довольно просторный, не душит, если коза натянет веревку. Заботятся о козе — что говорить, «начальство» у нее превосходное, шерсть вымыта, вычесана, а где могла бы и повиснуть безобразными клочьями — аккуратно подстрижена. И веревка не какая-нибудь завалящая дрянь, найденная среди чердачного хлама, — превосходная кунжутная веревка. Ну чего еще могла бы она себе пожелать? Что ей мешает?
