в сторону толпы (так показывали все студенты), от чего могли пострадать случайные прохожие, — трибунал постановил Томаса Брюлла как руководителя на семь дней посадить в карцер.
— Вот какие дела, господин хороший! Не слушаетесь старика, не слушаетесь, вот оно и получается такое дело.
— Дядя Мартын, все это прекрасно, но не думаешь ли ты, что мне будет немного жестко лежать, тем более что вечер очаровательный, а, дядя Мартын?
— Посмотрим, может, что-нибудь и раздобуду. Только пусть раньше стемнеет, а то ведь «стражда» нет-нет да и зайдет, да и разнюхает — не забыл ли дядя Мартын правил и не очень ли мягок с заключенным… А пока что зажжем-ка лампу и воздадим кесарево кесарю.
Дядя Мартын зажег лампу и запер дверь.
— Ну, а мы снова перелистаем этот старый «альбом», — с ноткой печали в голосе проговорил Брюлл, оборачиваясь лицом к стене.
Под «альбомом» разумелись стены этого самого подвала, в решениях трибунала называвшегося criminal сагсегом, потому что в продолжение долгого ряда лет заключенные студенты писали и гравировали на них свои фамилии, даты ареста, целые стихотворения, «памятники», картины и даже ругательства.
Вот у входа какой-то изысканный знаток латыни увековечил слова военачальника Ламака: «Non licet in bellis рессаре», а другой, признав себя виновным, добавил: «Отец, согрешил!» В другом месте заключенный, вероятно в минуту печали, начертил: «Горе одиноким!» Вот целый эпиграф с готическими остроконечными буквами: «Помяните Теодора Германа из Вюртемберга, подвергшегося в 1823 году октября 12 дня заключению на восемь дней, ибо он был храбрым дуэлянтом»… «Тут жил Казимир Остош, смертельный враг куратора фон Янау». Между этими эпиграфами было множество инициалов в две или в три буквы. И только одно имя — «Каролина» и сердце, пронзенное мечом. Чье это сердце? Кто такая Каролина, что думал узник об этой девушке? Она ли изранила сердце юноши острым мечом, или другой, отнявший у него ее сердце? И узник долго размышлял о любви и измене, чтобы потом принять решение — в первый же день по выходе отсюда вызвать на дуэль противника. Ничего как будто не говорит ни это имя, ни израненное сердце.
Но больше всего на стенах было карикатур, и притом таких, о которых не принято писать. Вот один, завладев половиной стены, нарисовал различные физиономии и эпизоды из жизни Дерптского университета: группа студентов стоит перед каким-то домом, а один из них по веревочной лестнице забрался на второй этаж и через окно смотрит в комнату.
Видно, что ночь, потому что внутри на столе горит свеча. В комнате спят, по-видимому, супруги. Дерзкий студент очарованно глядит на лежащую на кровати красавицу, во сне откинувшую шелковое покрывало; при свете свечи отливают блеском все прелести молодого тела, в особенности нежная ножка, которую согнула женщина подобно скакуну, сгибающему ногу, готовясь к бегу. Рядом с ней спит огромная туша, раскинувшая на подушке косматую руку. Толстые пальцы туши едва достают до ее голого плеча, на котором рассыпались, как гроздья, пышные кудри красавицы. Другая картина изображает ту же комнату, но уже днем; несколько студентов ожидает в передней, но тот юноша, что смотрел в окно, вошел в комнату и, почтительно здороваясь с домохозяином, что-то спрашивает у него. Косматая туша, скрестив руки на груди, испуганно глядит на него; а из-за кисейного занавеса выглядывает та молоденькая женщина, застенчиво пряча стройную шею и грудь. «Карл Брайт ищет свободный чердак» — написано рукою неизвестного узника под картиной.
В другом месте нарисовали еврея-бакалейщика, вероятно собирающего долги со студентов. Он в ужасе бежит назад: развеваются длинные полы его лапсердака, он уже оставил одну калошу в грязи, но бежит, потому что за ним гонятся разъяренные студенты с обнаженными шпагами и дубинами. Из окон высунулись студенты и швыряют в бакалейщика бутылками, яйцами, чернильницами, а один прицеливается пистолетом — и вот-вот загремит выстрел.
Вокруг стола расселись четверо. Двое из них в парике; на голове третьего фригийский колпак, а четвертый напялил на голову шапочку клоуна с двумя бубенчиками. Наверху лестницы нарисован еще человек. Он направляется в ту комнату, где вокруг стола сидят четверо. Человек этот взвалил на плечи целую винную бочку, на которой воссел откормленный поросенок; за ним следует юноша, обнявши корзину с чашками, тарелками, вилками и ножами. Вслед за ним — мальчик, несущий пирог, а потом еще мальчик помоложе, с солонкой, а за ним без солонки, на четвереньках ребенок и, наконец, мать этих детей, жена человека, согнувшегося под тяжестью бочки. «Per aspere ad astra»[104] —написал под картиной безвестный художник, видимо, желая воспроизвести те прошлые времена, когда бурсак Дерпта, чтобы экзаменоваться, ходил к профессору на дом, предварительно послав туда вина, колбасы, чаю, сахару, и, подвергнувшись строжайшему экзамену, возвращался домой пьяный, но в звании магистра богословия.
Еще много других картин было запечатлено на стенах этой подземной темницы, где, как на кладбище, поместились бок о бок надписи, чьи авторы последовательно спали в той же холодной постели. Если бы кто-нибудь пожелал написать историю Дерптского университета, то материалом для самых интересных ее страниц могли быть эти мемориальные надписи — углем, железом, карандашом и даже ногтями, чьи авторы, молодые люди, оставили свои тайные мысли настолько сжато, насколько скупа эпитафия. Никто не уничтожил ни единого знака, ни один член коллегии кураторов ни разу не заглянул в эту темную кузницу, педеля сдавали узников у ворот дяде Мартыну, чье зрение не замечало надписей и рисунков на стенах, узники же были и читатели и авторы этой удивительной книги, облегчающей тоскливость одиночества.
Томас Брюлл на одном из свободных углов стены запечатлел ножом: «Я знаю, что сердце мое меня когда-нибудь приведет к букве «П»[105], — тем не менее да здравствует последующий!»
Потом он постлал плащ и лег на спину.
10
По стене порхает какая-то тень; кажется, будто мигает гигантский глаз, зрачком которому служит окно с едва заметным светом. Нет, то лампа с веселым шумом фитиля. Значит, солнце зашло… «Солнце зашло — как умирает богатырь». Видимо, он спал часа два, а может, и больше. Он не помнит… Как было хорошо в Богемских лесах! Птицелов Вальтер показывал развалившийся замок, в котором ютился Карл Моор. Что за темная ночь была! Над лесом лил смешанный с градом дождь и гремел гром. Словно вырвался поток и несется с ужасающей силой… Что это за шум на дворе? Слышны шаги. Из окна ничего не видно. Раздается лязг железа. Это дядя Мартын поворачивает ключ в замке — и в погреб
