Вячеслав сказал матери, что ему противно убивать и горько слушать ее: в какую уменьшительно-ласкательную оболочку ни упаковывай кровавый смысл, он от этого добрым не станет.
Устя рассердилась на сына. Чего он к ней придрался? Все твари на земле созданы для людей. Никакого греха в том нет, чтоб подстрелить птицу. Грешно лебедя убить: у него, по поверию, человеческая кровь. Остальную птицу бей. Испокон веку люди мясом кормятся. Его отец если мяса не поест, то сыт не будет. Опять же мясо самое экономное из продуктов и здоровье хорошо поддерживает. В таком газовом городе, как их, на овощах быстро протянешь ноги.
Возражать Вячеслав не стал. Хоть он и взял ружье, его негодование долго не унималось. Через практическую убежденность матери он вдруг постиг закоренелую человеческую несправедливость: то, что люди считают преступным по отношению к себе, они почему-то не находят опасным, дурным, предосудительным по отношению к другим живым существам.
Это рассуждение представлялось Вячеславу бессомненным. На земле есть вегетарианские народы, а также группы людей и просто отдельные лица, не посягающие на чью-то жизнь, будь то сверчок, гюрза, тапир или кит. Но в оценке его ума, носящей всеохватный характер и не подразумевающей, что никто не поддается абсолютизации, не было ничего опрометчивого: эта оценка была естественной для Вячеслава теперешнего развития, как естественно для человека то, что в своих даже самых проникновенных выводах он всегда не столько глубок, сколько ограничен; как ни странно, это и сохраняет за ним возможность серьезней мыслить и не извериться в неиссякаемости собственной прозорливости.
Входя под сосны, Вячеслав ужаснулся своему недавнему побуждению собрать двустволку. Какая-то вымороченная непоследовательность. Взвился против матери, презрительно думал об ее уменьшительно-ласкательных словечках. А сам-то?!
С развилки он побрел на голоса и вышел к реке. Тут был перекат, кочковатый от подскакивающей воды.
Хотя женские голоса он услышал в хлебах, сами женщины еще и отсюда были далеко. Он всегда переживал тяжело скоропалительное появление среди незнакомых людей. Стесняется, сгорает от мнительности. Правда, теперь он одобрил свое волнение. Покуда дойдет до них — поуспокоится. Ну, а в это время о н и попривыкнут, что какая-то фигура маячит на дороге, и не станут разглядывать в упор так въедливо, как разглядывают внезапного незнакомца.
Пока Вячеслав дошел до них, кто пялился в его сторону, кто посматривал, а кто всего лишь зыркнул мельком, но действительно почти все они, поглазев, неразборчиво покричавши (о нем, конечно о нем), похмыкав и нахохотавшись, успокоились, и, когда он приблизился, посерьезнели, и засмущались, и выразили сожаление, что он не застал на поле Тамару (она больна), а то бы помог собирать урожай.
Вячеслав, довольный тем, что студентки и колхозницы вели себя приветливо, пообещал им, как только отнесет Тамаре одежду, вернуться на поле.
Длинная девушка, волочившая за ботву трубчато-тонкой рукой громадные корнеплоды, похожие и на брюкву и на редьку, походя сказала:
— Сейчас Тамариска охотно побудет без одежды.
— Она просила в письме...
— Речь о текущем моменте.
— Вы правы: погода смилостивилась.
Длинная девушка брякнула корнеплоды в бурт; он складывался кругом, ботвой наружу.
Чикая ладошкой о ладошку, она винтом повернулась на каблуке. Ее волосы, плоско провисавшие по спине, на миг скрутились в жгут. И вот она выструнилась перед Вячеславом. Негодованием ли, вызовом подчеркнута неожиданно высокая грудь, как бы застывшая на полном вздохе.
— Вы подразумеваете погоду вообще, — вкрадчиво промолвила она и переступила с ноги на ногу, выкругляя бедра, — а я веду речь о специфическом микроклимате, созданном ради Тамары.
— Что, она сильно простудилась?! — озаботился Вячеслав.
Плечистая студентка в тренировочном костюме из силона крикнула ей:
— Доната, человек окружен заботой. Неужели нельзя порадоваться?
— Чему?
Вячеслав терялся от презрительных намеков Донаты. Страшно очутиться среди людей, которым известно что-то стыдное, чего не знаешь только ты!
Колхозницы — женщины в возрасте — сидели на земле кольцом. Они отделяли от корнеплодов ботву. Быстрей своих товарок работала ноздрястая баба, она не отрезала ботву — секла. Взмах тесака — и корнеплод летит за ее спину, где его подбирает студентка в силоне. Управляясь с делом скорей других, ноздрястая еще и успевала все углядеть, расслышать, взвесить. Таких баб восторженная Устя называла вертиголовыми. Именно вертиголовая осадила Донату, которая прибегнула к притворству:
— Завистуешь, девонька. Я сразки уцепила в твоем характере: завистуешь.
— Заблужденье, Александра Федоровна.
— Наветки твои понимаю. Лучше лу́чше думать о человеке, чем в плохом подозревать.
— Вас не переубедишь.
Александра Федоровна засмеялась, ловко вскочила, подошла к Вячеславу:
— Подставляй ладони, мо́лодец прохожий.
Он сомкнул ладони, на них упал прохладный, цвета снега, кружок, отрезанный Александрой Федоровной от корнеплода. Чтобы Вячеслав не убрал ладони (это он хотел сделать), она прицыкнула на него.
— Держи! Еще две коляски отполосую. Думаешь, брюква? Нету. Куузика. Спарили брюкву и, что ли ча, капусту. Промеж себя зовем ее кузьмика, подкузьмика, распузика. Мужики наши, те почище навеличивают. Все три коляски уплети.
Едва Александра Федоровна заняла свое место, Доната сказала ей, что она за строгость, будь у нее власть, не прощала бы никому нравственной слабинки.
— Себе бы прощала.
— Заблуждение. К женщинам я предъявляю самые строгие требования.
— Почему не к мужикам? Они все сподряд греховодники. Черти верченые, перченые, в табаке копченные. Мужиков прищучивай, а ты за нас примаешься.
— На нас держалось и держится здоровье общества. Речь о физическом и моральном. В том, что наши девушки курят, выпивают...
— И вертихвостничают, — прибавила Александра Федоровна.
— По истории, тетя Шура, угроза для общества, где женщина перестает быть хранительницей целомудрия.
— Бабы, гляди-кось! Ну и Доната! Чать, на учительницу выучишься, в деревню не поедешь?
— Не поеду. Население городов будет расти.
— Правильно, пожалуй. В городе чего-чего не творится. Бабы, вот времечко: красавица, по моде одета — и за строгость.
— Зря иронизируете, Александра Федоровна. Речь...
— Глагол речи упал с печи. Ежли б, Доната, делалось, как говорится, на земле бы давно рай. Завистуешь?
— Борюсь.
— Хо, борется?!
28
Перед избой, куда Тамару определили на квартиру, был палисадник. Над ним, как и над другими палисадниками деревни, синели ивовые кроны. Над плетнем виднелись верхушки бурьяна. Меж лебедой, репейником, осотом, перевитыми вьюнком, каким-то чудом прострелились мальвы и смотрели на улицу огромными цветами.
Сразу за палисадником, на лавочке возле забора из камня-плитняка, сидела старуха. Ее глаза были закрыты, голову, повязанную пуховой шалью, она приткнула к забору. Солнце осенью нежгучее. Наверно, оно приластилось к лицу старухи, будит в душе отраду и надежды. Какая нелепость, однако! Надежды, они в прошлом для нее. Впрочем... Нет, возраст меняет надежды. У Вячеслава самого лет десять назад были совсем другие надежды. Мастерить модели самолетов, работающие на спирте, околачиваться на водной станции, зимой гонять шайбу по дворовому катку — ни о чем другом он не мечтал. Если бы тогда ему сказали, что все человеческие желания сведутся в нем к одному: д о с т и г н у т ь Тамару, он бы отнесся к этому с презрительным неверием. И вот... Не понять ему старухиных надежд. И жалко ему, всегда жалко людей, время которых на исходе.
Чуткость у старухи все же молодая. Приоткрыла веки от его взгляда, следила из-под ресниц (поразительно — не выпали, не поседели!): не то ждала вопроса, не то догадывалась, к кому пожаловал.
Когда назвал имя Тамары, оттолкнулась от забора, заправила шаль под лацканы старого мужского пиджака.
— Муж?
Не ожидал от себя обмана. Привычно, даже покорно вырвались чуждое ему слово «муж»... Не ожидал и того, что старуха, разнеженная предвечерним светом, вдруг остервенеет:
— Муж, дак держи около себя!
Он тоже остервенел, но голосом не выказал этого:
— Прикажете на цепи держать?
— Другую и на цепь не грех посадить.
— За что вы так на нее?
— Хлипкая.
— Сомнительно.
— На помощь прислали, а все в горнице киснет. Теплынь, дак по околку шастает. Получается — для отводу глаз присылают.
— Не охотница сачковать.
— До чего охотница, не мне разбирать. Муж, дак ты и разбирай. Проходи в избу. Там с утра обреталась.
