Мужчина, петлявший возле Тамары, потрясал рукой. Рукав лиловой куртки сосборивался к локтю. Глухой, потому и неразборчивый голос мужчины звучал ритмично. «Стихи начитывает? — подумал Вячеслав. — Охмуряет. А может, охмурил».
Что-то там Тамару не устроило на пути. Она подалась вбок и, повиляв среди березок, пошла лицом на Вячеслава. Он пригнулся, упал в траву. Осенило: как Тамара притянула его сюда с дороги, так и он притянул Тамару. Обрадовался всего лишь на мгновение. Наткнутся на него — не оберешься стыдобы. Получится, будто подслеживал за ними. Пока не поздно, притвориться надо. Лег и уснул. Мог ведь уснуть.
Зажмурился. Спит. А стыд не отпускает. Совестно стало, накалились щеки. Хрупанье и пошелестывание опавших листьев мешало разбирать бубнежку баса. Но вот бубнежка прекратилась. Неужели заметили? Нет, идут! Заметили бы — стали. К прежним звукам прибавилось тупанье шагов. Пронесло: мимо протупали. Ох, невезение! Стали. Уж наверняка заметили. Не ворохнуться. Дрыхну, как солдат в пустой казарме. Погоди! А и не заметили! Томка обратила внимание спутника на красочную осину. (На «вы» называет, на «вы»! Не охмурил, значит!)
Спутник согласился, что осина красочная, и уточнил: свекольная вперемежку с баклажанным и лимонным. И сразу же забыл об осине и потащил свое:
— Тамариск, я читал тебе («На «ты», негодник, называет») любовные стихи Лорки, пронизанные восторгом. Есенин еще умел так обнажать интим. Но главные стихи у Лорки трагические, доведенные до непроглядности. Смрад костров инквизиции быстро рассеивался, а впечатление от костров инквизиции прожигало столетие за столетием. Настигло оно и Лорку. («Малый не без ума. Старшекурсник, поднахватался».) Мы склонны переоценивать влияние современности на формирование человеческой натуры и очень недооцениваем влияние истории. Имеется наука: психология войны. Пора возникнуть науке «психология истории».
Тамара подбодрила спутника:
— Создавайте. Вы сумеете создать. Как бы кто не опередил.
— Никто не опередит. Правда, идей не таю. Имеются перехватчики самолетов. Имеются в гораздо большем количестве и перехватчики идей.
— А вы не рассказывайте.
— Не имеет смысла, Тамариск. («Что еще за Тамариск? Фамильярничает... История, психология...») Постепенно все идеи постигает участь денег: они становятся общеупотребительными. («Взгляну-ка я на этого притвору. Изображает щедрость.... Жадюга — точняк. Томка уши растопырила, наверно? Падко бабье не умничанье. А на что не падко? На звания падко. «Он офицер!», «Он директор!», «Он секретарь!» На обеспеченность падко. «Квартиру, машину, радиокомбайн!..») Так что, Тамариск, идею не положишь на личную сберкнижку. Да, Тамариск, я удалился от Лорки. Слушай трагические стихи, доведенные до непроглядности: «Крик оставляет в ветре тень кипариса. (Оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.) Ведь все разбито, одно молчанье со мною. (Оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.) Тьму горизонта обгладывают костры. (Я же сказал вам: оставьте, оставьте в поле меня, среди мрака — плакать.)»... Поэтическая тьма, Тамариск, ослепнуть можно. Нельзя такие стихи писать. Душат упадничеством. В трагических стихах должен оставаться выход к свету. («Все-то определил с точностью до миллиграмма. Кому лучше знать, что нужно, а что не нужно, поэту или тебе?»)
Таиться он больше не хотел. Перекинулся на спину. По тому, что Тамара вздрогнула, а мужчина по-жонглерски быстро убрал ладонь с ее плеча, Вячеслав понял, что они услыхали шум травы. Когда они повернулись, он уже вскочил на колени. Вскинутое над собой ружье держал за шейку ложи.
— Славик! — испуганно воскликнула Тамара.
Он молчал, не улыбался, толкнул вверх двустволку, чтоб указательный палец очутился подле спусковых крючков.
Она еще пуще испугалась. Но продолжала изображать восторг:
— Как с неба ты!
— Из рая на лету выпрыгнул!
— Почему на лету?
— Земля-то летит с атмосферой. Дышать там нечем. Дай, думаю, посмотрю, как Томаха в деревне помогает убирать урожай.
— Горло заболело, была температура.
— Температуру, конечно, согнали?
— Норсульфазол меня спасает. Повезло, что у Григория Михайлыча оказался. Познакомься с Григорием Михайловичем. Декан нашего факультета. Кандидат педагогических паук. Читает педагогику и психологию.
Вячеслав оставался на коленях в той же подозрительной позе со вскинутым ружьем. Знакомиться он не хотел. Зато Григорий Михайлович, хотя Тамара и не представила ему Вячеслава, изъявил желание познакомиться. Правая рука Вячеслава была занята, а левую он ему не протянул.
— Левой здороваюсь с друзьями.
— Я вам не друг и не недруг.
— Самый, может, злостный недруг.
— Я докажу, что это не так.
Неожиданно для себя Вячеслав оказался на ногах. И поднял его на ноги Григорий Михайлович: подхватил под мышки и поднял рывком.
— Недруга бы держал на коленях, — торжественно сказал Григорий Михайлович.
Декан, декан, а спортивен, да и силач: хоп — и поднял. И недурен собой. В черных волосах сизые пряди, лицо мулатски-коричневое, ямку на подбородке словно сверлом вдавили. А смотрит, как охмуритель!
— Работать, значит, горло болит, а прогуливаться — здорова?
— Ваш, Тамара, товарищ-то — морализатор.
— Хотя бы.
— Не по возрасту и не по положению.
— Особенно не по...по...ложению. На вас можно межконтинентальные ракеты возить, а вы прогуливаетесь. Совесть...
— Молодой человек, что бы вы понимали в совести!
— Пожилые крестьяне убирают куузику, ваши студентки убирают...
— У меня был обширный инфаркт.
— Работать нельзя, а пить можно?
— Пить?!
— Пить коньяк.
— Имеете доказательства?
— Славик, умоляю! Григорий Михайлович — наш руководитель.
— В Целиноградской области я раскидывал кучи пшеницы, чтобы не сгорели, с доктором технических наук. Интеллигенция там вкалывала — будь здоров!
— Интеллигенция не обязана заниматься не своим трудом.
— Ага, интеллигенция не обязана?! Раз вы — мозг, измени́те положение.
— Изменишь... В колхозе имеется картофелекопалка. Пользоваться не хотят: половину, дескать, засыпает во время падения с решетки.
— Дайте прекрасную машину.
— Дайте, дайте... Брюзга, Тамара, ваш товарищ. И вдобавок к сказанному — пусть будет ему стыдно — демагог.
— Господин декан, уходите. Сегодня я не ручаюсь за себя.
— Совесть — смешно. Ревнивец вы, молодой человек. Совесть была в кодексе дуэли: соперники вооружены. У вас ружье, я безоружен. И вы же на высотах совести, гражданской и прочей.
Сам о том не ведая, Вячеслав держал двустволку в таком положении, которое спасало его от преступления. Держи он ее дулами вперед, при сегодняшней своей испсихованности саданул бы, наверно, в упор по декану, как стрелял в детстве из пистоночного автомата.
Оскорбления, будто он брюзга и демагог, приготовили кисть правой руки к повороту сверху вниз, а кисть левой к тому, чтобы она подхватила стволы. Все это не удалось бы предотвратить, кабы не слова о кодексе дуэли.
Вячеслав воспринял от своего отца горестно-чуткое отношение к человеческой беззащитности. В последние годы он не однажды страдал из-за беззащитности других людей, а также из-за собственной беззащитности. Это и сработало в нем неуловимо и прочно. Не то чтобы он разумом понял, что в ы с т у п а л в роли неуязвимо сильного человека. Кроме того, что в нем проявили себя самопроизвольно достоинство, честь, справедливость, он еще ощутил и неловкость ситуации, а когда декан укорил его «кодексом дуэли», почувствовал, что прискорбно виновен в ясной своей правоте, потому что вооружен.
Декан не был труслив, никому не давал спуска, когда уязвлялся, и если отступал, то с уверенностью, что победа на его стороне. Щеголеватой развальцей он прошел к бояркам, набрал горсть ягод, поворотясь, сказал с издевательской занудливостью:
— Вас, молодой человек, клеймили благородством, коль вы позволяете мне перед расстрелом полакомиться боярышником.
Картинность была в облике Григория Михайловича: лиловая куртка, горчично-желтая водолазка, мулатская коричнева лица и сизые пряди гривастой шевелюры.
«Любит нарываться», — подумал Вячеслав не без уважения.
— Чем вас расстреливать: бекасинником, утятницей, глухариной картечью?
— Славик, неужели не надоело вздорить? Григорий Михайлович старше тебя. Знаешь, как его уважают в институте! Ни с того ни с сего — раздор.
— Я предпочел бы медвежью пулю.
— Жакана у меня нет.
Мальчишкой Вячеслав ездил с Леонидом на тетеревиную охоту. Леонид отыскал поляну, где прошлой весной токовали тетерева. Поправили скрад, залегли в нем перед рассветом. Из той охоты Вячеслав вынес впечатление, что петухи балдеют в поединках из-за самок, а самки тупо глазеют на битвы тетеревов, на их поражения, на их внезапную гибель.
