Это были две красивые коробки, когда-то белые, а теперь пожелтевшие. Миссис Дэнверс подняла крышки и сорвала оберточную бумагу. Внутри лежала детская одежда: распашонки, ночные сорочки, пинетки и ботиночки, такого тонкого плетения шаль, что могла проскользнуть в обручальное колечко. Крошечные перламутровые пуговки, кружева, сплетенные вручную тонкими крючками, – приданое для младенца, которому никогда не суждено было родиться. Я узнавала их по описанию, но все вещички пожелтели от времени или были попорчены молью. А поверх шали лежала брошь – голубая эмалевая бабочка, и рядом с ней, заботливо отложенный в сторону, коричневый конверт, в котором прислали эту бабочку, с надписью: «Миссис Дэнверс», выведенной уже знакомым мне почерком.
Я смотрела на детское приданое и на брошь, не в силах притронуться к ним. В ту же самую секунду, как дверь студии открылась, я поняла, что миссис Дэнверс никогда бы не смогла отправить кому бы то ни было ни кольцо, ни дневник. Уже хотя бы потому, что не смогла бы разбить цепи привязанности, приковавшие ее к Ребекке, расстаться с чем-то, принадлежавшим госпоже – властительнице ее души. И не потому, что была слишком слаба. «Это все должен был сделать человек другого типа», – думала я, глядя на брошь – талисман Ребекки.
Дурнота подкатила к горлу, меня не оставляло ощущение, что я в ловушке. Сейчас мне уже было безразлично, кто посылал все эти вещи и зачем он это делал. Я мечтала об одном: как бы поскорее вырваться отсюда, от этой женщины, и глотнуть свежего воздуха.
Но как я могла бросить ее здесь? Просто уйти и забыть, что она останется в пустом доме, беспомощная и одинокая? Мне стоило огромных усилий посмотреть на нее, и все же я заставила себя сделать это. Она была тяжело больна – физически и душевно. Сколько лет она пряталась здесь? Чем питалась? На что жила?
– Дэнни, – тихо спросила я, – как тебе удалось продержаться? Ты ходила в магазин? Откуда ты брала еду?
Она посмотрела на меня, как на неразумного ребенка.
– Консервы, – ответила она, – все полки забиты ими. Я работала вплоть до последнего года, мадам. Людям нужны домоправительницы и компаньонки. Но я всегда оставляла вам записки, чтобы вы знали, где меня найти. И о будущем я позаботилась, я очень экономно тратила деньги и, когда была покрепче, чем сейчас, ходила в лавки и делала закупки. Вся беда в том, что я не знала, когда именно вы вернетесь, мадам. И сейчас я еще иной раз выбираюсь, но уже не так часто, как раньше… – Миссис Дэнверс поморщилась: – Днем, когда она уходила, эта шпионка снизу. Выждав, когда она уйдет, я выходила из дома. Мне не нравится, когда на меня смотрят. Но в последнее время становилось все труднее и труднее. Боль усилилась. И мои глаза теперь уже не те, что раньше. Наверное, вы заметили, мадам. – Она повернулась ко мне своими затянутыми белой пленкой глазами. – Но все же я вижу вас, я помню это платье. Твой отец купил его, когда мы жили в Гринвейзе.
– Дэнни, ты ходила к врачу? Он тебя осматривал? Есть кому поухаживать за тобой, если станет плохо?.. – Я помедлила. – Или ты считаешь, что я должна за тобой ухаживать?
Если бы я не добавила последней фразы, она бы перестала верить мне, но эти слова убедили ее.
– Да, да, – закивала она. – Я что-то приболела в прошлом году, мадам. Стала так уставать, что даже не могла есть, и боль меня терзала. Пришлось показаться доктору. Меня положили в больницу на месяц. До января. И он отдал мне мою медицинскую карту и выписал лучшие лекарства. Где же они? Куда я их положила?
Вот почему установился период спокойствия: она попала в больницу.
Наконец миссис Дэнверс отыскала свою карту: в вазе, полной ракушек, на том же самом столе, где стояли коробки с приданым для младенца. Заодно она прихватила и брошку и, к моему величайшему смущению, приколола ее к моему платью. Она с детским простодушием и доверчивостью протянула мне карту, и я поняла, что на нее действует только приказной тон. Сразу сказывалась прежняя привычка подчиняться.
Стоило мне только заговорить властно и отрывисто, как она тотчас становилась мягкой и послушной, как воск.
С не меньшей настойчивостью миссис Дэнверс убедила меня посмотреть «мою комнату», которую она обихаживала все эти годы. Распахнув дверь, я заглянула в большую, просторную, почти квадратную комнату, в которой стояла огромная кровать. Шторы были спущены, и в комнате царил полумрак. Здесь в отличие от гостиной все оставалось в том же порядке, как при Ребекке. Словно она и в самом деле только что вышла и вскоре вернется домой.
Серебряные щетки для волос на туалетном столике, триптих из фотографий в потемневшей серебряной рамке, про которые Тому рассказывал Джек Фейвел. Я как завороженная медленно подошла к ним. И действительно обнаружила под слоем пыли на том самом алтаре, который воздвигла Ребекка в Гринвейзе, Изольду-Изабель (ее вечного двойника) «в интересном положении», в роли Дездемоны, и, наконец, самую последнюю – место ее захоронения.
– Такая красавица и такая одаренная, – раздался за моей спиной глуховатый голос. – Когда она умерла, у меня кровь застыла в жилах. Никогда не забуду той минуты. Она отпечаталась в моей памяти как клеймо.
О чьей смерти она думала: Изабель, Дездемоны или Ребекки? Трудно угадать, тем более что у меня начала кружиться голова, и все происходящее в комнате я воспринимала отчасти как галлюцинацию. Я пригляделась к кровати, и то, что мне издали показалось тончайшим муслином, на самом деле оказалось паутиной.
Закрыв дверь, я приказала миссис Дэнверс лечь и отдохнуть. Я видела, как усилия, которые она прилагает, истощают ее последние запасы. Заставив ее опереться на мою руку, довела до маленькой сумрачной комнатки, скорее напоминающей чулан. Я думала, что эту комнату Ребекка сняла, когда приехала в Мэндерли, но я ошиблась.
– Помните, как мы пришли сюда после смерти отца? – спросила она, глядя перед собой, когда я прикрыла ее ветхим покрывалом. – Я привезла свои сбережения, а вы продали браслет и сказали мне: «На это мы купим себе убежище, Дэнни». Я нашла эту комнату и купила ее. Как вы тогда болели, я места себе не находила от беспокойства. Ночь за ночью эти ужасные кошмары – как он гонится за вами, ваш отец. Но я всегда была рядом и не смыкала глаз. Вы заменили мне дочь, моя маленькая девочка, и вы знали, что я никогда не покину вас, что бы ни произошло. «А теперь мне пора починить себя, – сказали вы. – Сначала одно, потом другое, и потихоньку я приду в себя. Ты поможешь мне, Дэнни, и мы сделаем все так, что ни один шов не будет заметен». И вы справились. Я любила вашу мать, но она ничто по сравнению с вами. Я не знаю никого, у кого было бы столько же храбрости и силы воли.
