Слезы навернулись ей на глаза. Взяв миссис Дэнверс за руку, я стала убеждать ее отдохнуть. Сначала она отказывалась, но потом все-таки подчинилась мне. Я попыталась приоткрыть окно, чтобы впустить свежий воздух, но оно не сдвинулось ни на миллиметр. Я попробовала отыскать телефон, но его не оказалось. Добравшись до кухни, я отвернула кран, чтобы набрать воды, и открыла дверцу кухонного шкафа. Там рядами стояли консервные банки, некоторые из них относились еще к довоенному времени. Мне кажется, я чуть не зарыдала при виде этих запасов.
Когда я вошла со стаканом воды, глаза миссис Дэнверс были закрыты. Я так и замерла в дверях, но потом заметила, как поднимается и опускается ее грудь, она еще дышала.
Многих людей пугает вид больных, они не знают, что делать, когда сталкиваются с ними, – болезнь вызывает отвращение, им хочется отойти подальше. Но я прошла через все это, и мое отношение стало иным: я выхаживала мать и отца и совершенно забыла, что такое брезгливость. Поэтому я подошла к кровати и взяла миссис Дэнверс за руку, объяснила, что выйду ненадолго, но скоро вернусь, и что я возьму с собой ключ от комнаты.
Не думаю, что она слышала, что я говорила, и не уверена, что она понимала, о чем идет речь, но я рада, что взяла ее за руку, памятуя, что произошло потом. Миссис Дэнверс сжала ее очень крепко, с силой, удивившей меня. Ее затянутые белесой пеленой глаза открылись, и она посмотрела куда-то в пустоту позади меня. Все ее силы ушли на то, чтобы принять меня, поговорить со мной и приготовить холодный чай. Теперь она пыталась что-то сказать. Губы шевелились, но звука я не слышала. Тень радости промелькнула на ее лице, а потом глаза закрылись – она заснула.
Подробности того, что произошло затем, несущественны. Мне удалось найти ее врача, упросить его уделить мне время, убедить, что нужно немедленно принять какие-то меры, и, хотя он пытался отказаться, я привела его с собой в дом. Он сделал миссис Дэнверс укол, а потом мы перешли с ним в студию. Безумие пациентки его не волновало, наверное, он столько навидался за годы своей работы в Лондоне, что привык ко всему.
Не обращая внимания ни на что вокруг, он сказал, что у миссис Дэнверс рак, и болезнь зашла слишком далеко, когда она обратилась к врачу, хирургическая операция, которую он провел в октябре прошлого года, мало чем могла ей помочь, но временное облегчение все же принесла – на несколько месяцев ей стало получше. Она пролежала до января этого года. Он хорошо помнил все даты. А я внимательно следила за каждым сказанным им словом: это означало, что Селина не могла видеть на лестнице в ноябрьский туман миссис Дэнверс. Это был кто-то другой.
Сверившись со своими заметками, доктор сказал, что видел ее в последний раз в феврале в хирургическом отделении и, когда она не пришла в назначенное время, решил, что она уже умерла или уехала из Лондона. Его поразило, что она сумела продержаться три месяца, а меня – нет.
Я знала, что удерживало ее, я знаю, кто удерживал ее по эту сторону бытия. И догадывалась, что теперь конец близок. Теперь ей было легче умирать, теперь она знала, что воссоединилась с Ребеккой. Чувствовала ли я сожаление из-за того, что невольно обманула ее? Нет, конечно. Я провела последние десять лет своей жизни бок о бок с болезнью и старостью. И я знала, что Правда может причинить боль, а обман принести успокоение.
Миссис Дэнверс так и не проснулась, она не пришла в сознание, и я была рада: это было милосердием божиим. Ее забрали в больницу Челси, но, когда я пришла туда на следующий день, все еще с брошью, приколотой к платью миссис Дэнверс, мне сказали, что она не дожила до утра. Она умерла в три часа ночи – самое опасное время, как считала Ребекка.
После этого мне захотелось побыстрее уехать из Лондона.
Ночевать я пришла в дом Розы и проговорила всю ночь с молодыми девушками и женщинами, которые там снимали комнаты. Видимо, мне удалось скрыть свои чувства, потому что никто из них не догадался, что я пережила днем, и они доброжелательно и охотно делились со мной своими новостями: о занятиях, об экзаменах, где и как они занимаются, с кем проводят вечера, какие здесь устраиваются вечеринки. И, похоже, верили, что их рассказы помогут мне влиться в их мир, присоединиться к ним. Я кивала и улыбалась, но чувствовала, как этот мир отдаляется от меня все дальше и дальше, словно они разговаривали со мной по ту сторону прозрачной непробиваемой стены. Я не могла преодолеть ее и встать рядом с этими молодыми женщинами. Я оставалась по другую сторону, где рядом со мной постоянно находились старость, болезни и смерть.
Нехорошо жалеть об этом, но я легла в постель, опутанная сетями желания, мечты и чувства долга.
Когда я вышла из больницы, мне хотелось одного: как можно быстрее сесть на поезд и оказаться дома, рядом с морем и попытаться забыть это мучительное состояние раздвоенности. Но я уже успела договориться о встрече с художниками, которые жили в том же доме, что и моя сестра Лили, и которые пересказывали Селине истории про привидение. Они по-прежнему жили на Тайт-стрит. И поскольку я уже договорилась с ними заранее и они ждали меня, я не стала отменять встречу.
Они заселяли большой дом, который облюбовали представители богемы, невдалеке от дома Ребекки. Насколько я помнила, здесь всегда толпился народ, гости то приходили, то уходили, здесь одновременно присутствовали жены, любовники, бывшие возлюбленные и бывшие жены. Целый выводок детей не мог понять, кто отец и кто их мать, потому что они как-то незаметно сменяли друг друга.
Мне показалось, что со времени моего последнего посещения здесь произошли кое-какие перемены, как раз перед войной, когда Лили уехала с женатым мужчиной в Америку, чтобы начать там новую жизнь. Но потом я убедилась, что им удалось сохранить все тот же сумбурный, цыганский стиль жизни, который заворожил меня в подростковом возрасте. На стенах по-прежнему так же плотно висели броско написанные полотна. На кухне, где постоянно ели и редко убирали, по-прежнему со стола не сметали крошки и не всегда вовремя выбрасывали остатки еды с тарелок, которые следовало бы хорошенько отмыть с чистящими порошками. Круглый кувшин рассекала щель, проходившая по розовой собаке и малиновым щенкам. И я могла слышать звуки скрипки наверху и крики детей в саду.
Они провели меня в сад, который походил на Эдем, каким он мне и запомнился, – огромный сад в центре Лондона, какие бывают только в загородных домах. Заросший, неухоженный и прекрасный. Его переполняли запахи роз и цветущих апельсиновых деревьев. Меня расцеловали и затискали в объятиях, познакомили с новыми обитателями дома и представили старым. Усадили за расшатанный столик, над которым стоял раскрытый малиновый японский зонтик. Осы кружились над блюдом с яблоками, из рога изобилия выкатились сливы.
