Женщина, которую я не сразу узнала, с густыми, волнистыми золотисто-рыжими волосами в стиле прерафаэлитов, принесла крепкие сигареты и кувшин с красным вином. Она была заметно беременной, погруженной в какие-то свои мысли и прекрасной. Она носила крестьянскую юбку и небрежно наброшенную на плечи шелковую шаль, вышитую цветами и бабочками. Я с завистью смотрела на нее сквозь свой бокал. Улыбнувшись, она вернулась на кухню. При всей свободе, царившей в доме, как я успела заметить, женщины здесь исполняли роли муз и служанок одновременно.
В этот солнечный ясный день я смотрела на прежних друзей Лили, которые одно время были и друзьями Ребекки. Все в доме оставалось прежним, и они оставались такими же, изменилось одно – я помнила их молодыми, а теперь им перевалило за пятьдесят.
Трех самых ближайших друзей Лили, на которых и держался весь этот караван-сарай, как на атлантах, звали «Три Р»: Ричард, Роберт и Райнер. Первые два – художники, а Райнер – скульптор. Они сидели со мной за столом, курили сигареты, наливали вино в бокалы… и рассказывали истории про Ребекку, которые я слышала от Лили несколько лет назад и которые они повторяли сейчас. Эти забавные истории изменялись со временем, приукрашивались, совершенствовались, становились более трогательными, веселыми, пока не превратились в мифы. И хотя все они – прекрасные, остроумные рассказчики, прерывая друг друга, смеялись и спорили, кто из них помнит лучше, а кто путает, кто на самом деле присутствовал, а кто нет, – все эти рассказы были бессмысленными. И в буреломе выдумок и истинных фактов я вдруг начинала различать смутную фигуру и думала: «Да, это она – Ребекка», но затем ее тень снова расплывалась в тысяче забавных подробностей.
Я надеялась, что они хоть что-то запомнили об этом ирландском поэте, который появился на один месяц в жизни Ребекки, и помогут ухватить кончик ниточки. Но напрасно. «Ты имеешь в виду этого известного фотографа, наверное? Или богатого американца, которому она вскружила голову? Ну тогда, значит, шотландский граф. Готспур с Севера, как его называли, но он задержался ненадолго. Наверное, тот остроумнейший и нахальный новеллист, как его там звали? Ах, поэт!»
Нет, они не помнили ирландца, не помнили поэта, который бы приходил сюда. Ни один мужчина не мог устоять против чар Ребекки. «Мы все в нее были влюблены – каждый в свое время. Все в нее влюблялись», – признался Роберт, которому однажды показалось, что ему улыбнулась удача, но ненадолго, о чем он, впрочем, вспоминал без всякой горечи. «Она была восхитительная женщина, блистательная – и всегда поступала, как ей заблагорассудится. Ах, эти славные времена нашей юности, роз и вина!» – вздохнул Райнер, поднял свой бокал и улыбнулся.
А потом они переключились на другие забавные случаи из жизни, тасуя имена знаменитостей и безвестных теперь уже людей. Ричард пошел в дом, порылся в бумагах и отыскал карандашный набросок Ребекки, который он как-то сделал. Он был прекрасным портретистом. И набросок был прекрасным, но почему-то Ребекка на нем не походила на саму себя.
Перед отъездом из Керрита я выписала на листок множество вопросов, которые мне хотелось задать, чтобы выяснить, чем Ребекка занималась в тот промежуток времени – четыре года после смерти отца и до встречи с Максимом. Она сама написала, что начала зарабатывать, но каким образом? Хотелось бы узнать и кому она отдавала предпочтение, и вообще влюблялась ли в кого-нибудь. Но более всего хотелось получить ответ на изначальный вопрос: какой она была? Что произошло в этот отрезок времени, о котором она никогда не упоминала: между Гринвейзом и Мэндерли?
Получила я то, чего ждала? Конечно, нет. Ричард и Роберт – убежденные пацифисты – не принимали участия в Первой мировой войне, они отправились на ферму отца Роберта в Суссекс, а после окончания войны переехали сюда. И они помнили, что Ребекка появилась на Тайт-стрит три года спустя. Они помнили, как она болела – один утверждал, что это продолжалось несколько месяцев, другие с жаром отрицали это и доказывали, что прошел почти год, прежде чем она выздоровела и стала вызывать у других женщин ревность, зависть и чувство соперничества.
Ричард считал, что Ребекка устроилась во французское посольство в отдел социальной помощи; Роберт доказывал, что она помогала двум женщинам-модельерам, подбрасывала свежие идеи для ателье, и их дело какое-то время процветало; Райнер упомянул про какого-то богатого покровителя, который играл на бирже и ссужал ее деньгами. Все трое сходились в том, что красота Ребекки служила ее главным оружием в продвижении наверх, но не меньшее значение имели ум, обаяние, ее удивительная манера говорить, она становилась подлинным украшением всех ошеломляющих джазовых вечеринок.
– Она была музой! – восторженно воскликнул Райнер, который выпил вина больше остальных. – И даже один ее вид вызывал вдохновение!
– Ах, эти глаза! Эти колдовские опасные глаза, – промолвил Ричард, а может, Роберт – я забыла.
И они дружно плели паутину, в основе которой лежала ностальгия о прошлом, а нити – из вымысла.
Поднявшись из-за стола, я подошла к детишкам, которые возились в дальнем конце сада, – грязным, как цыганята, пухленьким и голодным, как щенята. Они одновременно бросились на кухню в поисках еды, и спокойная, неторопливая беременная женщина, которую я уже видела, начала резать им хлеб, выложила фрукты на стол, взяла кувшин и разлила из него молоко в стаканы. Дети толкались вокруг нее, а когда я проходила мимо, она взяла меня за руку.
– У тебя ее брошь, – сказала она низким голосом, обернувшись к группе мужчин, сидевших в саду и споривших о событиях, которые могли произойти в 1921 году или 1922-м, а может быть, и не происходивших никогда.
Она оказалась старше, чем мне вначале показалось. Что-то в ее манере говорить или что-то, промелькнувшее в ее Глазах, заставило меня остановиться.
– Вы ее знали? – спросила я, видя, как ее лицо вдруг осветилось.
– Одно время очень хорошо, – ответила она, снова оглянулась на мужчин и, тепло улыбнувшись, добавила: – Лучше, чем кто-либо другой.
Потом она снова повернулась к детям, и вскоре после того я покинула этот чудный дом.
Я снова вышла на жаркую Тайт-стрит. Ключ от квартиры Ребекки был все еще у меня, и я могла бы войти туда и осмотреть то, что ей принадлежало. Воровски порыскать, поискать последнюю тетрадь, хотя была уверена, что не найду ее, забрать фотографии с алтаря… Но я не могла заставить себя снова перешагнуть порог. Правильно я сделала или нет, но я оставила все как есть. Пусть кто-то другой занимается и этой комнатой, и вещами, которые там лежат. Пусть кто-то другой соберет все эти культовые вещи. Вчера я имела возможность видеть наглядно, что происходит с теми, кто одержим прошлым. Я видела женщину, которая растворилась в прошлом. И мне уже не нужны были талисманы.
