— Ох, и дуры же мы с тобой! — сказала Инесс. — Ну зачем ты пишешь, когда можно позвонить? Есть же там у кого-нибудь по соседству телефон — у пекаря, у мясника, у любого частного лица из соседей.
Хильда тотчас смекнула: рейффенбергскнй бургомистр, вот кто. Насмешка Инесс, что, конечно, лицо более частное трудно было сыскать, не смутила ее.
— Понимаешь, — сказала Хильда, — по-моему, бургомистр будет только рад, если ему представится случай, после того, как он послал Хагедорнам повестку о выселении, оказать им любезность. И вообще он в долгу перед матерью Руди и передо мной за одну услугу.
Вот как получилось, что Хильда второй раз за сутки говорила с Эрнстом Ротлуфом, и на сей раз «переселенка» не показалась ему грубоватой. Напротив, она держалась так решительно и так толково обо всем рассказала… Впрочем, может, это синий шевиотовый костюм, надетый впервые за двенадцать лет, сделал Ротлуфа более снисходительным. Как бы то ни было, Ротлуф пожелал Руди скорейшего выздоровления и благополучного возвращения домой и обещал подробно известить обо всем «Дору и Пауля»: «…Конечно же, в подобающей форме, за кого вы меня принимаете!..» Было бы несправедливым умолчать, что Хильда, согласись позвонить Ротлуфу, действовала не без задней мысли. И в результате ее невинной хитрости фрау Дора в тот же день произнесла слова о «горе, которая идет к Магомету», а Пауль Хагедорн в тот же день не мог удержаться от восклицания: «Вот тебе и на — пирог прямо в рот катится».
Когда Хильда положила трубку, торжественная изысканность обстановки уже не так подавляла ее. Любое средство хорошо, если оно служит добрым целям и хоть немножко увеличивает меру добра, как, например, ее невинная хитрость. Даже череп на письменном столе, череп, который Инесс называла проклятым пылесобирателем, выглядел теперь приветливей. Просто надо помнить, что под этой костяной чашей в те времена, когда она была невредима и полна жизни, тоже тянулись к небу деревья, взрастали, шелестели листвой, если на них налетал ветер… Не меняется только одно, мой дорогой Руди: «да» или «пет», никаких уверток, никаких Лей, никаких Залигеров, никаких отсрочек, никаких скидок, «да» или «нет». И так до конца наших дней, покуда не погаснет небо под этой хрупкой чашей…
Хильда спустилась в сад с маленьким Нетером — набрать бузины к ужину. Лишь редкие ягоды висели на кустах вдоль забора.
— Все ребята сперли, — сказал малыш.
Хильда сделала ему замечание, потом рассказала, что в горах, где много деревьев и высокие скалы, бузина еще не поспела, что в горах эти ягоды называют пусторыл и что, если отварить их с сахаром и съесть, у человека станет больше крови и больше силы. А про себя Хильда тем временем думает: у нас в Рашбахе за школой тоже будет расти пусторыл, гуще, чем здесь, куда гуще. И маленький Рейнхард будет точно так же, как Петер, поднимать вверх корзинку и просить, чтобы ему позволили самому рвать ягоды.
— Петер, Петер, карапуз, хочешь, на руки возьму? Да или нет?.. Да или нет?..
После дневных трудов, а точнее говоря, после ужина, доктор Глессин, если не случалось вызова к больному или к роженице, требовал от своих домочадцев беспрекословного подчинения «снисходительному деспотизму домашнего уюта». Стол в кабинете Глессина и стулья с негнущимися спинками отодвигались в сторонку, перед ложным камином выстраивалась более удобная мебель для сиденья: покойное дедовское кресло из спальни доктора, банкетки, которые Бретшнейдер собственноручно смастерил для семейного гнездышка, а Инесс собственноручно снабдила мягкой обивкой, и, когда гостей ожидалось много, — гарнитур тяжелых кожаных кресел, которые по причине уплотнения перекочевали в приемную доктора (узнай об этом фрау фон Глессин, она перевернулась бы в гробу). Сегодня принимали одного-единственного гостя — Хильду, хотя еще вчера никто в этом доме не был с ней знаком. Но, помимо большого великодушия и человеколюбия, Инесс была еще наделена, как и всякая женщина, невинной женской хитростью: сестричке лучше отсидеться здесь, чем в больнице, — смекнула она. Подержать ее несколько дней могли бы, конечно, и там. По вдруг кто-нибудь опять забудет спрятать ключ…
Хильду торжественно усадили в вольтеровское кресло, и, хотя это была далеко не самая удобная мебель, она, избавившись от смущения, поняла, какая ей оказана честь. Обретенная уверенность но многом объяснялась присутствием Бретшнейдера, к которому она с первой минуты, вернее уже после рассказов Инесс, почувствовала полнейшее доверие. Бретшнендер, подчиняясь снисходительному деспотизму доктора Глессина, явился в форменных брюках, домашних туфлях и вязаном жилете, придвинул Хильде кресло и с улыбкой сказал:
— Не соблаговолит ли девушка из замка…
Должно быть, он назвал ее так потому, что из окна был виден стоящий высоко на порфировой глыбе замок, если не весь, то по крайней мере его толстая башня и высокие крылья с множеством маленьких окошечек в массивных стенах, кое-где уже освещенных. Быть может, там, за маленькими окошками в массивной стене, новые обитатели замка, большей частью переселенцы, тоже садятся сейчас в кружок для задушевной беседы на непривычную для них мебель. Быть может, за этими окошками женщины стирают единственную смену белья. А за этим темным пока окошком, быть может, какая-нибудь пара приумножает величайшее достояние страны в радостной уверенности, что подарит миру не доброго князька, а обычного гражданина. Быть может, кто-нибудь за освещенными окошками свертывает сейчас сигары из дешевого табака. Некоторые переселенцы устроились здесь по специальности: днем ходят на табачную фабрику, а вечером подрабатывают дома, но уже без помощи машин — и все для обмена, для обмена. Быть может, там играют в скат, в тарок или в очко. Недаром же в этом городишке колода карт — по знакомству, конечно, — стоит дешевле, чем где бы то ни было. Род козырных валетов оказался на поверку куда долговечнее и чем приверженцы дам и королей, и чем республиканцы и даже чем Му и Зау[52] — короли саксонский и тюрингский тысячелетнего рейха. А новые «девушки из замка», как выразился Бретшнейдер, который и открыл этим замечанием традиционную «беседу» (он произносил «безеда») у саксонско-тюрингско-глессиновского камина, новые девушки уже представили в ходе истории достаточно доказательств, что их род древней и долговечней, чем род валетов, имеющих всего полтела, или жирных тысячелетних королей.
Тем самым Бретшнейдер положил начало теме, совершенно неизбежной в этот вечер: теме всемирной и всевременной, теме великой и здоровой долговечности нашей жизни, которая не способна множиться на благо сущему иначе, как под мирными звездами нашего прихода, пребывания, ухода. Доктор Глессин попутно занимался своим любимым делом. В белой рубашке без пиджака, сером жилете и зеленом фартуке сидел он в своем старомодном кресле и что-то вырезал из биллиардных шаров слоновой кости. Присущая ему обычно некоторая невзрачность сегодня придавала его облику что-то от старческой мудрости китайца.
В своей одинокой спальне вдовец отвел целую стену под предметы, составлявшие его страсть, — прежде всего под цветы и безделушки, а также под различную столовую утварь, выполненную слишком художественно для повседневного употребления. Но после того, как внучек явился на свет и вошел в тот возраст, когда на слова «пе трогай» не обращают никакого внимания, старик отдал свое терпение и мастерство, свой ножик и долото кукольным головкам, которые вполне могли быть использованы по прямому назначению.
В кукольном театре маленького Петера эти поделки отличались на ролях характерных героев, ибо с честью выходили из самих драматических столкновений. Разумеется, речь идет только о положительных героях, остальные же погибали несколько раз на дню.
Тема не менялась. Бретшнейдер, сидя на банкетке подле тестя, с завидным оптимизмом пытался сделать из двух старых, никуда не годных велосипедных покрышек одну новую. Сшивая разрывы полосками свиной кожи, он заверил собравшихся, что после «шорной обработки» новая покрышка прослужит месяца три, а то и больше, если только Инесс немного укротит свой необузданный темперамент. Инесс, сидевшая рядом с ним и занятая чисткой яблочных паданцев, усомнилась в том, удастся ли ей хоть один раз доехать до больницы после всех усовершенствований… Правда, нужно отдать Гансу должное: он уже много чего обещал в своей жизни и всегда держал слово. Конечно, она уже завтра сможет сесть на велосипед. Даже наверняка. А ездить на велосипеде — значит экономить полчаса времени ежедневно, не считая подметок… Тема не менялась. Хильда укорачивала платье Инесс — она была ростом чуть поменьше. И резиновую вздержку надо было обновить. Инесс встала, сняла с каминной доски одну из стоявших там фотографий, показала ее Хильде. Угол фотографии — как и у всех остальных — был повязан черным крепом.
