— Мой двоюродный брат Гёц, — сказала Инесс, — для краткости Г. ф. Г. — Гёц фон Глессин. Красивый парень, верно? И романтик вдобавок… Вернулся с войны целым и невредимым и погиб всего три недели назад. Трагически, как нам сообщили. Не знаю, правда ли это. Я могу показать тебе его последнее письмо, где он подписался так: «Ваш племянник, брат и рыцарь печального образа». А ниже нацарапан тот самый знак — могильная руна, или черный ангел, как называл его Гёц.
Не поднимая глаз от работы, доктор заметил, что до сих пор ему кажется невероятным нарушением всех традиций, как это он, именно он, черная овца в роду, пацифист, отпрыск саксонских Глессинов, живым выбрался из такой заварухи. Согласно традиции, должен был уцелеть не он, а какой-нибудь воитель. Ганс Бретшнейдер, не хуже любого шорника орудовавший шилом и двумя иглами, не переставая сучить дратву, попытался рассказать о своей семье: он справедливо опасался, что, начав повествование о саксонской ветви дома фон Глессинов, тесть заведется надолго…
…Прусский ротмистр Готхельм фон Глессин потерял под Росбахом глаз, под Кунерсдорфом три пальца правой руки, а под Торгау чуть не умер от медвежьей болезни; загадочным образом поумнев от этих передряг, он под Фрейбергом в правление принца Генриха вышел в отставку и женился на девице аристократического происхождения. По счастливому стечению обстоятельств родные братья вышеупомянутой девицы оттягали у нее наследное поместьице, и почтеннейший Готхельм, будучи человеком одноглазым и беспалым и не желая умереть с голоду от королевских щедрот, начал подыскивать какое-нибудь прибыльное занятие. За время пребывания в лазаретах Готхельм кое-чего понабрался у фельдшеров, а потому, как тарлатан по призванию, если можно так выразиться, провозгласил себя хирургом и не без труда положил начало саксонской ветви, ветви медиков, каковая в лице своего последнего представителя, то есть в моем лице, пережила прусскую ветвь — военную — и будет продолжаться впредь, но уже не в Глессинах, а в Бретшнейдерах, не в блюстителях здоровья, а в блюстителях порядка…
Больше всего Бретшнейдер опасался, как бы последний из Глессинов не вздумал, чего доброго, развивать перед слушателями свою безумную идею, согласно которой вся немецкая история, точнее естественный ход ее, была бы несравненно более благоприятной, если бы государственная власть сосредоточилась не в Пруссии, а в Саксонии.
— В нашей семье, — удалось наконец вставить Бретшнейдеру, — можно различить целых три ветви, как-то: столяров, наборщиков и табачников. Выпадали периоды, когда все эти три ветви сливались в единую ветвь безработных. Но и тогда семья но была монолитна, ибо большая часть ее — увы! увы! — принадлежала к ветви ревизионистов… Впрочем, ты прав, тесть: традиции действительно нарушены. В нашем роду, например, ревизионисты вымирают — такова отличительная черта его развития. Словом, я считаю, что нашим семьям есть чем гордиться.
Доктор промолчал и подумал: «Сделаю-ка я школяру, чья голова сейчас у меня в руках, нос крючком, точно такой, каким украшено лицо моего любезного зятя».
Инесс снова поставила фотографию на камин.
— Гёца я не дам в обиду, — сказала она. — Он был славный парень. Вот только история с Лизелоттой доконала его. Он не смог все это пережить, ему это было не по плечу. Вот ты способен себе представить, — она повернулась к мужу, выказывавшему явное неодобрение, — что испытывают люди, которые слишком поздно узнали, где правда? Тебе хорошо говорить — у тебя есть твой отец, у меня есть и мой отец и твой. А кто был у Гёца? — И не дожидаясь ответа на свой вопрос, обратилась к Хильде: — А кто есть у Руди, у твоего больного? Что представляет собой его отец?
И Хильда принялась рассказывать о Пауле Хагедорне. Из нескончаемых домашних разговоров она знала, что послужило причиной разлада между Паулем Хагедорном и Эрнстом Ротлуфом.
Но предоставим слово оратору по имени Теперь, и пусть он расскажет о том, чего еще не знает Хильда. Ибо теперь, в настоящую минуту, Пауль Хагедорн говорит нежданному гостю Эрнсту Ротлуфу:
— Уже в конце тридцать второго я потерял всякую надежду. Мы голодали, я лишился пособия; ходил на городские работы, дробил камни и получал меньше двадцати марок в неделю, а Дора ждала третьего в конце января — начале февраля. Да тут еще рождество на носу. К рождеству мы всегда придерживали про запас талоны и кое-что покупали со скидкой в потребительском кооперативе. Но на этот раз мы пх использовали за месяц до рождества. Крысы дрались у нас под столом из-за крошки хлеба. У соседей, у дочери Пауля Герике, крыса отъела ухо грудному ребенку. Ты ведь помнишь, в какой дыре мы тогда жили…
— А мне, думаешь, было лучше? Разве я не за ту же плату, не при той же погоде дробил камни? Правда, жилье у меня было поприличней, чем у тебя, это верно. Да разве только в жилье дело? На ноябрьских выборах в рейхстаг мы отобрали у нацистов два миллиона голосов, стало быть, тридцать четыре мандата. Единый фронт мог доделать остальное, если бы, эх, если бы…
— Я всегда голосовал за красный список, Эрнст, и в тридцать втором тоже. Твоя правда, вы получили тогда сто мест в рейхстаге, но ведь у нацистов-то все еще оставалось сто девяносто шесть…
— Зато сколько было бы у нас вместе с социал-демократами, а, Пауль? Да от нацистов бы мокрого места не осталось, если бы, эх, если бы… Твой голос немало значил в профсоюзе, на тебя глядели рабочие всего города, ты был не из тех, кого можно подкупить, был — до того дня…
— Это произошло в субботу за две недели до рождества. Дора вернулась от доктора Хольцмана. Доктор Хольцман, член магистрата от социал-демократов, просил меня зайти к нему в понедельник, до приема или после.
— И предложил тебе место помощника дорожного смотрителя и казенный домик. Тридцать семь марок в неделю и старую развалюху.
— Все лучше, чем наша дыра…
— А что Хольцман потребовал взамен?
— Ну, не так уж напрямик, как ты думаешь. Хольцман был не такой уж дурак, чтобы с места в карьер потребовать: саботируй, мол, Единый фронт, и все тут. Он просто хотел оказать мне любезность. Даже не столько мне, сколько Доре. А про Единый фронт он вообще ни словом не обмолвился. Он сказал только, что Гпнденбург терпеть по может этого богемского ефрейтора. И что, если Гитлер заберется все-таки на канцлерское место, обнаглевшие нацисты в два счета опозорятся. Месяца не пройдет, как они прогорят по всем статьям и утратят последние крохи авторитета. Вот что сказал мне Хольцман…
— А то, что втолковывал тебе я, ты забыл, начисто забыл… Попался на удочку, как миленький… Первого мая тридцать третьего сбегал с утра пораньше на демонстрацию, а после обеда принялся белить свой дом и с тех пор был тише воды, ниже травы. Дора, та хоть о Фридель заботилась. А ты и здоровался-то с ней сквозь зубы. Вот и докатился в сорок первом: всегда голосовал за красный список, а поклонился в ножки коричневым. Не понимаю, Пауль, не понимаю и никогда не пойму, как ты мог вступить в нацистскую партию… Что они из нас из всех сделали!
— Кремер, нацистский бургомистр, однажды вызвал меня к себе и сказал, что раз я держусь молчком, стало быть, я разлагающе действую на рабочих коммунального управления. А ты понимаешь, что это значило в те времена?!
— А что сейчас делает его отец? — спрашивает Ганс Бретшнейдер. — Теперь-то он хоть разобрался, что к чему?
— Пока еще нет, — ответила Хильда, — но, вероятно, скоро разберется, а пока он по возможности избегает встреч с новым бургомистром. О политике и слышать не желает. Он бы опять устроился чулочником к Хенелю.
Эрнст Ротлуф предлагает:
— Если хочешь, Пауль, можешь снова устроиться рабочим коммунального управления, в отдел канализации. Вода и всякая жижа что ни день бьет из-под землн в двадцати местах. Разве ты не видишь? Эх ты, дорожный смотритель.
— А как насчет дома, бургомистр?
— Лучше скажи, согласен или пет?
Дора, молча слушавшая до этой минуты, больно пнула мужа ногой под столом. Сегодня к ним приходила Фридель рассказать про Руди, но ее сообщение никого не встревожило, уж очень у нее был возбужденный и сияющий вид, словно она пришла пригласить их к себе на свадьбу. Дора была от всей души благодарна Эрнсту. Потому и Пауль молча кивнул и потер ушибленное место.
На письменном столе резного дуба с «пылесобирателем» зазвонил телефон. Просили не доктора — доктор и данную минуту проводил сравнение между собой и своими рейффенбергскими коллегами и был вынужден, да, да, вынужден сделать некоторые сравнения не в пользу последних. Просили Бретшнейдера. Ему звонили со службы.
— Где. где? В Стендале? Что ж, тогда можно завтра устроить очную ставку. Ну пока, Фриц, спасибо!..
Бретшнейдер побывал у Руди еще вчера. Ему удалось напомнить пострадавшему, который лишь урывками приходил в сознание, об ударе дубинкой и получить достаточное описание примет преступника: «…белобрысый такой, над правым глазом нет брови… в «Веселом чиже»… дубинка…». Тот белобрысый не был для полиции таинственным незнакомцем. Вчера Бретшнейдер не стал ничего рассказывать. Он не любил говорить дома про «текущие» дела. Но сейчас сказал, что, должно быть, в дело замешана банда «Перелетные птицы» — это продувные бестии, спекулянты и жулье, а при случае они не брезгуют и разбоем. Когда он перечислил приметы, Хильда даже шитье уронила на колени: нет, нет, едва ли к этому приложил руку белобрысый из «Веселого чижа».
