крик: хирдманы Улава и с ними северяне кричали, колотили по умбонам щитов.
– Я, Улав сын Ингмунда, объявляю моего сына Сверкера вождем дружины во время этого похода и призываю на него благословение богов!
Наземь положили щит – голубого цвета, с изображением белого лебедя, раскинувшего крылья. Бывший Кожан, а ныне Сверкер сын Улава, осторожно встал на него. Четверо крепких хирдманов приподняли щит; Сверкер, смеясь, придерживался за их плечи. Но вот они подняли щит до пояса, и Сверкер убрал руки; он выпрямился, и они бережно подняли щит. Подошли еще трое, и всемером вознесли щит над головами на вытянутых руках; Сверкер стоял, прямой, держа равновесие, потом тоже поднял руки и стал похож на руну Альгиз – лебединую руну, олицетворение защиты, помощи и покровительства небес.
Ликующий крик толпы над берегом был так громок и силен, что его слышали даже в Ратиславле. Слышал его и Хастен, запертый вместе с другими пленными. Но он лучше других понимал значение этого крика. Выпади руны его судьбы по-иному: не пожелай Улав оставить его в живых, сложись по-другому гадание, сделай другой выбор он сам – и этот крик означал бы, что не бычок, а он станет жертвой богам ради помощи юному вождю. Его тело под такой же крик повисло бы на дубу, пронзенное копьем с синим древком. Однако Один рассудил по-другому. Коварный ас предпочел взять свое не кровью, а делом. Хастен еще не знал, в чем именно это дело будет заключаться, но вновь ощутил: боги на его стороне.
Щит осторожно опустили, и Сверкер ступил на снег. От волнения он тяжело дышал, но улыбался. На землю он сошел не таким, каким покинул ее за несколько мгновений до того. Побывав между небом и землей, он опять переродился. Он видел небо совсем близко, и небо видело его. Он обрел свою дорогу и теперь знал: белый лебедь Сюрнеса понесет его к победам.
Часть четвертая
Глава 1
Когда тоска становилась невыносимой, Мирава открывала ларчик, сделанный для нее Ольрадом, где хранила свои украшения, и смотрела на новые подвески. Вместе с красным шелковым очельем они лежали наверху, на россыпи бус, обручий и перстней. Ольрад отлил их из расплавленных шелягов в начале осени, после того как вернулся из поездки на запад с князем Амундом. Из той поездки, стоившей Мираве столько тревог, он привез ей греческие серьги с изображением птиц. А потом сделал то, о чем давно мечтал: изготовил подвески к очелью, где внутри кольца сидели такие же серебряные птички, клювами одна к другой, будто занятые беседой или даже поцелуем. «Эти птички – как мы с тобой!» – сказала Мирава, впервые увидев серьги. Она тогда была так рада, что из поездки, которая ей мыслилась опасной, Ольрад вернулся живым и невредимым. Если с ним что-то случится… что с нею станет? Она так же не могла представить себя вдовой, как представить себя потерявшей одну руку и одну ногу вместе со всей половиной тела и тем не менее как-то продолжающей жить. Макошь спряла их нити в одну, Сварог сковал их души воедино, и не расковать их никому – только разрубить и убить…
Те серьги были хороши, но Мирава, как и прочие жены-вятичанки, больше привыкла к подвескам на очелье. И Ольрад отлил подвески, похожие на те, к каким здесь привыкли, но с двумя птичками внутри кольца. И преподнес ей однажды, перед пиром Дожинок – две пары, сверкающие светлым серебром. Ей даже казалось, что они еще горячие. «Как мы с тобой!» – сказал Ольрад и поцеловал ее в повой на макушке. От мужчины она больше слов и не ждала, но он помнил и разделял ее мечту. И снова Мирава поблагодарила Макошь и судениц за то, что послали ей самого лучшего мужа на свете. На этом свете и на том – она не мыслила для себя иной жизни, кроме как рядом с ним, а до прочего ей нужды нет.
А после Карачуна Ольрад вместе со всей дружиной уехал на войну – не на радимичей, как летом собирались, а на смолян, но тоже куда-то на западные реки. Никаких вестей не приходило, но и ждать их было рано. Возвратиться тархановская рать могла только летом, да и то – как дело пойдет. Они ушли сначала на Оку, где в Кудояре должны были встретиться с прочими частями большого войска. Вскоре после их отъезда через Тархан-городец прошли две конных дружины – Азара и какого-то еще хазарина, незнакомого, Мирава не запомнила его имени. Виделся с ними старый Хельв, оставленный Ярдаром в Тархан-городце за старшего. Сказал потом, что ожидается еще одна рать, от князя люторичей Уймана, но вот уже дважды месяц народился и состарился, а никакого Уймана так и не увидели.
Из весей в войско отдавали одного отрока или молодца из десяти, но тархановские оружники ушли почти все. В городе засели только старики, неспособные натянуть боевой лук, и отроки моложе пятнадцати лет. В каждом доме хозяйка осталась и без мужа, и без взрослых сыновей. По вечерам, едва начинало смеркаться и зажигались огни в избах, женщины собирались на посиделки. Мирава ходила к новой воеводше – Уневе. Молодую жену Ярдара она поневоле жалела. Ярдар очень плохо обошелся с Заранкой и Огневидой, сжег родной дом Миравы и даже не подумал попросить прощения, хотя все уже знали, что изурочила[65] молодую на свадьбе вовсе не Заранка, а сама же Ярдарова мать, Дивея. Дивею бы и жег! Та и сейчас «ловила медведя» за каждой дверью, какую отворяла, причем не могла к этому привыкнуть и каждый раз пугалась, как в первый раз. «Видно, хорошую порчу наложила! – в досаде говорила Мирава дома Елине и Рдянке. – Уж который месяц не расхлебает!» Дивея теперь жила у Озоры и после наступления сумерек осмеливалась перемещаться только под охраной внуков. Мальчонки пяти-семи лет очень гордились должность бабушкиных сторожей и с важностью провожали ее в отхожее место – да, и туда тоже им первым приходилось открывать дверь и показывать, что никакого медведя внутри нет… Чтобы полюбоваться на это игрище, многие тархановские жены и девки ходили по вечерам именно к Озоре.
Мирава поначалу, после бурных событий при свадьбе Ярдара, сторонилась его. Ольрад тоже ходил непривычно хмурый – раздор воеводы с его тещей и золовкой не мог не затронуть его чести, но куда было деваться? Род Ольрада
