на горы, через леса на долы. Слышу, жених мой поет:
Месяц в небе печет,
Мертвец девку везет,
Он на месяц поглядает,
Свою долю поджидает.
Не боишься ли, девушка?
– А я ему: нет, не боюсь. Едем дальше, он опять поет:
В небе месяц светит,
Мертвый с живым едет.
Мертвый в небо поглядает,
Свою долю поджидает.
Не боишься ли, девушка?
– А ему: нет, не боюсь. И вот приезжаем мы на большое поле, и на нем все бугорки. Я гляжу – и стала как бы весь большая, а где были бугорки, теперь по избе стоит, а в избах огонечки горят. Едем мы через это поле, вижу – сидит у крылечка старая старушка в платочке белом. И говорит она мне: я, говорит, Доля твоя, при рождении данная, а вижу – мертвец девку везет! Ты, говорит, как позовет тебя жених в дом, ты ему все приданое подавай по одной вещичке, а бусы – по одной бусинке. И шубу, говорит, руки вынь из рукавов, чтобы только на плечах держалась. И увидишь, что будет. Вот приезжаем мы к дому, и в нем тоже огонечек горит. Жених мне: давай, милая, ступай в дом. А я ему: иди ты первый, а я буду тебе приданое подавать. Он заходит. Стала я подавать: каждую вещичку по одной, каждую бусину по одной. А из двери земляным холодом веет, будто из ямы. Тут и петух пропел. Жених мне: заходи скорее, говорит, а то двери затворятся. А у меня одна скрыня осталась. Я его толкнула это скрыней, дверь придавила, а сама бежать. Бегу, слышу, петух второй раз поет. А жених позади бежит, меня догоняет. Вот уж совсем догнал, за плечи ухватил – шуба упала и у него в руках осталась. Слышу – рвет он ее зубами, только клочки летят. А я в избушку забежала, самую крайнюю на поле. Дверь поленом подперла, сижу. Глядь – на лавке другой мертвец лежит! Ну, думаю, пропала моя головушка. А жених мой дверь грызет, щепа летит. Вот так! – Годома поскребла концом веретена по лавке, раздался скрип. – Да видит – утро скоро, ему не успеть. Он и говорит тому мертвецу, что на лавке лежал: друг дорогой, брат любезный, помоги девку поймать! Тот ему отвечает: друг дорогой, брат любезный, помогу, только если добычу поделим! Долго они спорили, а так и не сговорились. Тут жених и дверь погрыз. Вскочил в избу, а тот с лавки встает и ему навстречу! Сцепились они, стали бороться, один другого грызет, шум да гром стоит. Я в угол забилась, ни жива ни мертва. Тут мой мертвец того мертвеца хвать за одну ногу, за другую – и напополам разорвал! Потом глядь – видит меня в углу. Ага, говорит, теперь-то не уйдешь! Прыг ко мне, хвать! И тут петух в третий раз пропел. Тут он и закоченел весь, а меня не выпускает. И смотрю – нету ни избы, ни огонечков, а лежу я посреди жальника пустого, и мертвец меня держит. Наутро пришли люди, видят нас. Ой, говорят, девка, попала ты в беду! А нечего, значит, по мертвецам тосковать. Подняли нас, а он как деревянный, вцепился в меня, не отодрать. Уж его мужики и топором рубили, и ножом резали, и огнем палили – ни в какую…
Тут Годома замолчала, будто задумалась.
– Как же ты освободилась-то? – зачарованно спросила Унева.
– А никак. Удавил он меня, к полудню померла я, нас вдвоем с ним на краду и положили, – обыденным голосом закончила Годома.
Девки на скамьях засмеялись было от неожиданности этой развязки, но потом разом смолкли. Жутко стало: полутьма избы, тени от огонька светильника на стенах, то особое чувство близости иного, возникающее в такие часы, невольно наводили на мысль: да живая ли она, в самом-то деле? Мертвые женихи приходят в темные ночи к тоскующим невестам, не будучи сразу узнаны, так не могла ли среди живых женщин затеряться такая… не живая, чтобы сманить за собой на тот свет?
Мирава и сама бы так подумала, если бы не слушала эту сказку от Годомы хотя бы раз в каждую зиму.
– Засиделись мы долго, а напряли мало! – с упреком сказала Мирава. – Не пора ли по домам?
Очнувшись, все опомнились – совсем поздно, стали собирать свою кудель. По две, по три стали разбегаться по дворам. Луна была на полоне[67], светло идти, а и страшно: полонь – самое время для таких гостей…
– Обожди, – Унева, провожавшая гостий до двери притронулась к локтю Миравы. – Есть еще разговор…
Делая вид, что возится с большим платком, Мирава дождалась, пока все гости разошлись. В избе остались хозяйка и две ее челядинки, но им Унева велела ложиться спать; они полезли на полати, увернулись там в вотолы, как две огромные гусеницы, и мигом заснули: завтра им рано к корове вставать, тесто ставить. И не слышно, будто нет их.
Унева опять усадила Мираву и взяла ее за руку.
– Хочу тебя попросить… Я слышала… – нерешительно начала она. – Сама видишь, мне ни подмоги, ни совета ни от кого здесь нет… Я уж истомилась от тоски, света белого не вижу. Хоть хворь поотпустила, а то поначалу полдня с лавки встать не могла…
Она говорила о той хвори, которая мучит недавно затяжелевших баб, и Мирава, жалея ее, позавидовала в душе. Если бы и ей снова так захворать!
– Я слышала, твоя мать – ведуница, и сестра тоже, – продолжала Унева. – Мне ничего не говорят про них, только сказали, чтобы я и не думала, но они ведь не могут злыми быть, когда ты такая добрая?
– М-м-м… – Мирава не знала, что ответить.
В Тархан-городце молчаливо уговорились считать, что Огневида и Заранка не то сгорели вместе с домом, не то обратились в сорок и улетели, но иной раз бабы тайком вздыхали об Огневиде, как об умершей: дыхавицу или жабную болезнь никто лучше нее лечить не умел. Так и что сказать: они умерли? Они живы? В доме воеводы о них было лучше вовсе не поминать.
– Но ты ведь тоже многое знаешь, да? – Унева и не очень жаждала что-то знать о тех неведомых ей женщинах. – Ты ведь сама помочь можешь?
– А с чем тебе помочь? Когда срок подойдет, лучше Вербины никто у нас не принимает, у нее
