начал Эверард, но миссис Мильман тут же перебила:
– Прошу вас, сэр, помолчите. Я сама допрошу мальчика. Поди сюда, Мирза. Ну, как поживаешь, голубчик? Скажи-ка, Мирза, что за славную историю ты поведал мне нынче утром про отравление, про убийство дубинкой и…
– Ах, мисси, мисси! – испуганно залопотал Мирза. – Нельзя это говорить! Масса приказывал мне молчать… масса огорчаться… масса сердиться…
– Нет-нет, детка! Он не рассердится. Он сам хочет послушать, как красиво ты рассказываешь эту историю, а потому ты сейчас должен все нам рассказать – правда ведь, мистер Брук? – (Эверард согласно кивнул.) – Ты же знаешь, Мирза, там все дело было в богатстве, которым впоследствии завладел твой хозяин. Ну, Мирза… ей-ей, ты славный мальчуган, нá тебе шестипенсовик… так, значит, ты говоришь, Мирза… ты говоришь, голубчик, твой хозяин убил ее в лесу? И что, совсем убил?
– Да, совсем! Она совсем мертвый! Масса выбивать мозги большой дубинка!
– Я, Мирза? – воскликнул Эверард. – Я?
– Да, вы ее убивать! И благослови вас Господи за это!
– Благослови Господи за убийство! – прошептала миссис Мильман кузену Диккинсу. – Прекрасные моральные принципы! Порочный маленький язычник! Но вы еще и не то услышите! – Затем она снова обратилась к мальчику: – Мирза, ты мне также рассказывал про отравление – оно случилось, насколько я поняла, еще до того, как твой хозяин убил мисс Анн[34] О’Коннор.
– Конда! Конда! – перебил мальчик.
– Кондор? – переспросила миссис Мильман. – Ну хорошо, хорошо. Коннор, Кондор – имя не имеет значения. Так ты говоришь, Мирза, эту Анн О’Кондор на злое дело подстрекнул твой хозяин?
– О! Мой масса! Мой масса! – пронзительно выкрикнул Мирза, указывая на Эверарда, который с мертвенно-бледным лицом, искаженным мучительным волнением, бросился к столу, где стоял графин с водой, и торопливо выпил несколько глотков, хотя руки у него тряслись так сильно, что он едва сумел поднести стакан к губам.
– Прощу прощения, что покидаю вас столь внезапно, – проговорил он прерывистым голосом. – Я ворочусь через пару минут.
И он поспешно вышел прочь, сопровождаемый Мирзой.
Ну, теперь в виновности Эверарда не осталось никаких сомнений! Миссис Мильман расправила юбки, с торжествующим видом обмахнулась веером и пустилась в проповедь о чудесных свойствах совести. Потрясение разом остановило слезы Джесси, вся кровь отхлынула у нее от лица, и она сидела совершенно неподвижно, подобная мраморной статуе. Старый добрый Элмвуд чувствовал в сердце такую же острую боль, какую испытывало раненое сердце любимой дочери, но не мог предложить в утешение ничего, кроме ласкового пожатия руки да сострадательного вздоха. Остальные присутствующие пожимали плечами, дивясь порочности человеческой натуры, и многозначительно кивали друг другу, точно китайские болванчики. Миссис Мильман все еще извергала потоки красноречия, когда вдруг дверь распахнулась и в комнату вновь вошел Эверард, судя по всему совершенно оправившийся от своего недавнего расстройства.
– Миссис Мильман, – сказал он, – теперь предоставьте слово мне. Ваше незнание определенных обстоятельств, характерных для Востока, необычность моих приключений и ломаный английский, на котором вам о них было поведано, привели вас к самому странному заблуждению. Я не могу прояснить дело, не возбуждая в своей душе самые мучительные воспоминания и не бередя старые раны, которые, хотя уже и зарубцевались, слишком страшны и глубоки, чтобы когда-нибудь исцелиться полностью. Если бы вопрос касался одного только общественного мнения, от которого мое собственное счастье нимало не зависит, я бы предпочел оставить вас в заблуждении, чем подвергать себя мукам объяснения. Но среди вас я вижу двух бесценных для меня людей: ту, которая слишком дорога моему сердцу, чтобы я мог оставить в ее нежной груди хоть единую занозу, если в силах удалить оную; и того, чья отеческая доброта, проявленная ко мне в детстве, обязывает меня убедить его, что он пестовал не какое-нибудь презренное существо. Дабы успокоить их чувства, я пожертвую своими и, как бы тяжело ни давался мне рассказ, все равно поведаю о моих приключениях. Так слушайте же внимательно, и вам все станет понятно.
Теперь на лицах присутствующих преобладало любопытство. Элмвуд вздохнул посвободнее, поднял голову повыше и снова ласково пожал руку дочери. Легкий румянец проступил на прелестном лице Джесси, и она поблагодарила отца теплым признательным взглядом. Остальные сдвинули свои стулья ближе, и все обратились в слух.
Эверард сел и начал следующим образом:
– Как вам известно, свое состояние я приобрел на острове Цейлон. Именно там мне посчастливилось найти работу в доме человека, снискавшего всеобщее уважение своими добродетелями и заслужившего особенную мою благодарность бесчисленными милостями, мне оказанными. Он нанял меня секретарем, но вскоре мы стали зваться друзьями, забыв все прочие поименования. Он тоже был англичанин, что, вероятно, немало способствовало установлению столь тесной близости между нами. Целый ряд несчастливых обстоятельств вынудил его покинуть родину и в поисках удачи отправиться на Восток. Его труды оказались ненапрасными: капризная богиня, с презрением отворачивавшаяся от него в Европе, теперь изливала на него милости неиссякаемым потоком. Он прожил на Цейлоне всего несколько лет, а уже сделался очень богат и занимал видное положение. Казалось, Фортуна решила убедить мир, что она не всегда слепа, ибо даже если бы она обыскала весь остров, то едва ли смогла бы одарить богатствами и почестями человека более мудрого или более достойного. Но самым ценным сокровищем, за которое он благодарил щедрость Небес каждую секунду своей жизни и с каждым ударом своего сердца, была для него жена, соединявшая в себе всю красоту и добродетель своего пола со всей твердостью и рассудительностью нашего. В одном лишь благословении было отказано супругам: Луиза не могла стать матерью.
Мой друг и покровитель – звали его Сифилд – владел виллой неподалеку от Коломбо. Поместье, правда, особыми размерами не отличалось, но оно сочетало в себе все явленные в полнейшем совершенстве прелести, кои наделяют природу в цейлонском климате таким неотразимым очарованием. То была любимая резиденция Сифилда, куда он спешил каждый раз, когда обязанности его положения позволяли ему на несколько дней отлучиться из Коломбо. Среди прочего там имелся небольшой круглый павильон, им самим спроектированный и под его надзором воздвигнутый, – к нему он питал особенное пристрастие и там проводил значительную часть времени. Располагался павильон в нескольких сотнях ярдов от жилого дома, на возвышенности, откуда открывался восхитительный широкий вид на сушу и на море. Вокруг него подобием колоннады тесно стояли пальмы: их веерные кроны образовывали второй купол над крышей, не позволяя ни единому солнечному лучу пронизать прохладу спасительной тени, но в то же время их высокие тонкие стволы не скрывали от взора ни одну из бесчисленных красот окрестного пейзажа.
