спорить с дураками, — простонал он. — Если не поможете, я тогда на всю площадь, перед всеми людьми скажу: мать ему золото дала, чтобы торговал… И выгораживайте её как знаете…
— Вот этого я и боялся, — с досадой сказал возница. — Распустил ты язык, Йерн…
— Он раньше от страха кончится, смотри! Белый весь.
— Да что ты знаешь о страхе, сосунок… Трясётесь за шкуры свои, убиваете невинных, а настоящего страха ещё не видали… Поможете по-хорошему? Последний раз спрошу.
— Ты не убедил нас.
— Ну, что-то мне подсказывает, что старик окажется не так упрям, и стоит шепнуть о вашей матери, он поверит!..
— Гад ты!..
— Йерн, поднимаем их, поднимаем! Не видишь — знак дают! Уже, может, и не первый.
Пленников стащили с телеги.
Братья, закусив губы, смотрели всё больше на старика и не заметили, что Нат сжимает концы своей верёвки в ладонях, и только потому она ещё держится.
Шогол-Ву помнил эту площадь шумной и полной народа. Люди бродили туда-сюда, бормотали, вознося мольбы. Поднималась над толпой, как камень над озером, истёртая временем крыша храма, и плясали на ней тонкие былинки, невесть как проросшие на тёмном дереве.
Храм почти весь был навесом под резными столбами. Здесь работал каменотёс, стучал молотком по зубилу, вырезая статуи богов для дома, а его напарники трудились кропотливо над крошками-божками, которых можно было взять в дорогу, уложив в карман или мешок. Здесь трещал огонь в печах, и храмовники, румяные от жара, выкладывали на столы круглые хлебы. Те парили на разломе, невиданно-белые, и пахли садовыми травами.
Здесь можно было купить масла — пузырёк, чтобы подлить в фонарь, вознося мольбы, или запечатанный кувшин для дома.
Боги, Двуликий и Трёхрукий, не прятались под навесом. Они стояли на разных концах площади, и со стороны казалось, бродят среди людей.
У ног Трёхрукого сложены были дары. То, что Трёхрукий отдавал, служки перекладывали на стол за его спиной, в руке бы не уместилось. У стола толпились оборванцы, смиренно дожидались своей очереди, благодарили и уходили. Что-то серый храмовник приказывал унести, и служки пробирались через толпу с корзинами, шли к закрытому помещению храма, куда был ход только им.
Двуликий принимал дары иначе. Перед ним стояла жаровня, куда бросали подношения, и качался в руке фонарь.
Люди выбирали, отсчитывали плату, молились. Бедняки или путники из дальних краёв, все старались одеться наряднее, хоть новый платок повязать. Среди пятен зелёного, синего и алого сновали туда и сюда храмовники в сером — подносили покупки, смотрели, горит ли фонарь, выгребали золу из жаровни. За краем площади качали головами рогачи, фыркали, дожидаясь хозяев, шумно пили воду, мычали, задирая соседей.
А теперь площадь была тиха, хотя и не пустовала. Главным стал наспех возведённый против храма помост и три столба с перекладиной, где висели тела. Боги молча взирали на них с разных концов площади, и тёмно-алые ручейки струились по каменным лицам.
Горожане, как согнанные в кучу овцы, сбились у края, в стороне от богов, не решаясь уйти под навес. Они хмурились, и каждый, казалось, пытался встать за спины других. Они не хотели, но приходилось смотреть, а значит, принимать участие.
Глава 34. Казнь
Шогол-Ву осмотрелся. Стражи и храмовники окружили площадь кольцом, но там и сям остались бреши. Можно было прорваться, если заранее выгадать путь.
Пойманная женщина стояла на помосте, и её держали, чтобы не упала. Анги Глас Богов, стоя у грубых ступеней, вскинув голову, смотрел на толпу. Клура подвели к нему.
Нептица возилась под храмовым навесом. Должно быть, там остались хлебы, и она их нашла. Встав лапами на стол, и пёс что-то тащил. Они не замечали людей, а люди не смотрели на них, будто так и положено.
— Не спеши, — негромко сказал Нат, качнувшись ближе, и поморщился, как от боли. — Клур придумал занятную штуку. Сработает, не сработает, но уж смотреть все точно будут на него…
Их подтолкнули к помосту.
— Шагайте, — сурово сказал за спиной один из братьев.
— Видите, никак не уйти, даже если бы мы помогли, — почти жалобно добавил второй. — Прошу, смолчите про матушку, и так она от горя слегла. Вам, что ли, легче станет, если старую женщину на смерть обречёте? Не думала она — да кто из нас думал? — что если брат не пойдёт в храмовники, это так обидит богов.
— Если сердце есть и если они правда Йокелю не враги, смолчат. Понимать ещё должны, что мир без жертвы не спасти! Отпустим их, и всем конец, и им тоже, да ещё и похуже, чем в петле. Лучше уж так.
— Так если матушка-то ваша виновата, я, поди, доброе дело сделаю, если расскажу? Мир спасу, во. А то вдруг из-за матушки вашей все старания прахом пойдут.
— Прошу, умоляю, хочешь, на колени встану? Сам понимаешь, не грех это!..
— Йерн!..
— Не крала она, не убивала, зла никому не чинила, чтила богов!
— Йерн, умолкни, смотрят на нас!
Анги Глас Богов застыл, хмуро глядя. Указал рукой, куда вести пленников, где остановиться. Развернулся к помосту.
— Маула, ты обвиняешься в злословии! — провозгласил он. — Ты говорила, дары, принесённые Трёхрукому, служители храма берут себе, а тем, кто нуждается, отдают лишь жалкие крохи, самое дрянное. Так ты говорила, и есть кому подтвердить эти слова.
— А разве не так? — с вызовом воскликнула женщина. — Разве не так?
— Я говорил всегда: злословие и ложь, что лоза раздери-куста. Они оплетают и колют шипами, и трудно бывает очиститься от наговоров. Невинные бьются, скованные ложью, кровоточат незримые глазу раны, и болят они не меньше настоящих. А твой злой язык ранил не людей — богов! И чтобы гнев богов не коснулся нас, невинных, мы должны показать, что нам ненавистна такая ложь. Мы должны наказать тебя, Маула!
— Я не хочу! — вскричала женщина, вырываясь. — Не хочу! Разве это тяжкий грех? Все так говорили!..
— Я всё сказал, — кивнул храмовник стражам. — Начинайте.
С шеи женщины сняли верёвку с петлёй, на которой её волокли, и надели другую, закреплённую на перекладине.
— Легер!.. — надрываясь до хрипа, закричала она. — Как ты можешь молчать и смотреть, как вы все можете?.. Я раскаиваюсь, я раскаиваюсь! Этого довольно, отпустите!.. Не надо!
Клур что-то сказал, рванулся из пут, но храмовник не обернулся, будто не услышал. Он подал знак, и женщину толкнули с помоста. Двое внизу поймали её за ноги, навалились всем весом.
Крик сменился мычанием и оборвался, но отголосок его всё летел над площадью.
Люди молчали, отворачиваясь. Глядели в стороны
