Олли Бонс
Сын детей тропы
Глава 1. Падаль
Однажды Шогол-Ву, сын детей тропы, ушёл, чтобы не вернуться. Перед тем он накормил соплеменников падалью.
За второе полагалась смерть. За первое тоже. Шогол-Ву ступил на запретную тропу, тропу сердца, а такое не прощалось.
В безымянной долине у подножия гор, не имевших названия, стояла ранняя весна. Воздух был наполнен бормотанием ручьёв и запахами талого снега.
Спущенный Пятикрылым с привязи, юный ветер скакал по долине. Расшалившись, толкал упругими боками хижины, наспех поставленные перед зимой. Он долетал до Древолеса и приносил оттуда голоса птиц, запутавшиеся в косматой холодной шкуре. Сами пернатые не показывались у гор, наученные меткими стрелами.
Ветер встряхивался и пел, не в силах сдержать радость: конец суровой зиме! Следы его лап темнели на земле проталинами, и в них уже проклёвывалась юная трава.
И снег, и мокрую землю долины усеивали отпечатки ног, и в одном из таких отпечатков лежал затоптанный маленький белый цветок.
Утром, таким ранним, что даже звёзды ещё не думали уходить, Шогол-Ву вышел на порог с лопатой в руках и огляделся. Он собирался копать могилу для Одноухого, старого пса, и не хотел, чтобы кто-нибудь увидел. И его легко можно было понять.
Дети тропы и прежде недолюбливали людей и всё людское. Они презирали слабость и милосердие, эти черты, присущие всякому человеку в той или иной мере. Им претила изнеженность, и они избегали привязанностей. Привязанность, как известно, та же слабость.
Жители открытых земель тоже не любили детей тропы, считали дикими их обычаи. Люди не одобряли того, что народившихся сносят в общий дом, и дети не знают матерей, а те не помнят детей и не могут назвать отцов. Люди ужасались тому, что запятнанные отправляют к ушам богов старых и ослабевших сородичей.
Людям не хватало мудрости, чтобы понять: оттого-то дети тропы и сильны, оттого-то их племя крепко, как молодой орех. А человечий род, как старый орех, с гнилью и червоточинами. Пни — расколется.
И всё-таки раньше, когда запятнанные жили ещё на Косматом хребте, их просили вести по тропам, а они соглашались — само собой, в обмен на щедрые дары.
Чаще это были тропы Безлюдья. Никто лучше запятнанных не сумел бы провести торговцев от города к городу, сохранив людей и товар. Реже — тропы охоты. Бывало, космач, надевший белую шкуру, не засыпал, впадал в безумие, пятная снег у окраин следами когтистых лап. Если не выследить, не убить, вскоре найдётся и мёртвая скотина в хлеву. Длинная пасть могла перекусить овцу одним махом. А потом космач дорвётся и до людей.
Человечьи охотники, даже самые лучшие, с этими тварями справлялись плохо. Не умели главного: слушать и видеть. Не могли замирать и терпеть, и держать в памяти каждую снежную крошку вокруг себя, чтобы заметить, где белый покров шевельнётся. Совсем немного, самую малость. А не уследишь, не ударишь первым, вскинется космач, и уже не спасёт ни сила, ни копья с перекладинами.
Оттого-то люди неохотно, но звали запятнанных. И те неохотно, но приходили.
Но теперь, когда Свартин Большая Рука преступил клятву, согласию пришёл конец. Потерявшие земли и вождя, дети тропы отступили за Древолес. Они не смирились с новым порядком, и люди это знали. Не зря нынешние времена уже были прозваны Оскаленным миром.
Древолес оставался ничьей землёй и заодно границей, которую не пересекали ни те, ни другие. Если человеку и запятнанному случалось столкнуться там, кончалось смертью.
Люди и не спешили соваться. Если уж на открытых землях они не могли сравниться с детьми тропы и даже в последнем бою взяли лишь числом, то в лесу у них и вовсе надежды не было. Кожа запятнанных — свет и тень, наряды — мех и шкуры, кора и жёлуди, перья, ветви и кость. Как не разглядеть зарывшегося в снег космача, так не увидеть в лесу детей тропы. Пока они сами не захотят. Пока для жертвы не станет поздно.
Но застучали к весне топоры, истончая границы. Люди Свартина подтачивали Древолес не спеша. И в долине, окружённой лесом и горами, дети тропы сидели, как зверь в ловушке. И как обозлённый зверь, которому нечего терять, готовы были вцепиться клыками в глотку.
В пору жёлтых листьев, когда раны были ещё свежи, Шогол-Ву, негодное дитя племени, притащил из лесу пса.
Грязно-белый, побитый жизнью, пёс этот то ли отстал от хозяина, то ли, что вероятнее, намеренно был оставлен. Беззубый, потерявший в давней схватке ухо, полуслепой, хромой, он мог принести лишь одну последнюю пользу — насытить хищного зверя. Любой охотник не стал бы ни тратить на такого стрелу, ни даже пачкать дубинку.
Слабый и жалкий, пёс провонял человеком и дымным жильём. Он висел на широком плече, не в силах даже поднять голову, лишь слабо шевелил хвостом. Когда Шогол-Ву опустил его на землю, лапы разъехались, не удержали худое тело. Тогда запятнанный вновь поднял зверя.
— Это не еда, — сказал Зебан-Ар, покрытый шрамами охотник, и в голосе его будто бы звучал вопрос.
Сомневаться-то было нечего, в здравом рассудке никто не счёл бы пса добычей. Старый, больной зверь не годится в еду. Только молодой, крепкий, здоровый, чтобы едоки черпали из котла его силу. А это к тому же была людская падаль, дрянь, которую и тащить сюда не стоило. А Шогол-Ву с мозгами набекрень, и он притащил. Что, если сунет в котёл?
— Не еда, — легко согласился Шогол-Ву.
Он отнёс пса в свою хижину, и его соплеменники не понимали, зачем.
Из паршивой шкуры не выйдет и ремня. Зубы и кости брать нельзя: любая поделка из них не даст владельцу силы, а отнимет удачу. Для чего нужен пёс?
Чем дальше, тем меньше они понимали, ведь день сменялся днём, а Шогол-Ву всё так же держал у себя людскую падаль. Видно, ещё и кормил, раз пёс не подыхал.
Шогол-Ву мог бы рассказать, зачем, но племя не поняло бы всё равно. Он выходил из хижины и нёс на пальцах прикосновения мокрого языка, и щека его помнила ткнувшийся нос, а грудь — тепло. Не такое, как от костра или тела рядом, а то, что рождается внутри. Так же было когда-то давно, рядом с матерью.
Раоха-Ур, лучшая из охотниц, родила сына в лесу и запомнила его, прежде чем уложить в общей хижине
