class="p">Н. Устрялов
Россия в поэзии Ал. Блока
Любовь одна, всегда одна…1
3. Гиппиус.
…Вспоминается его холодное, красивое лицо, замкнутое в себя, такое спокойное, так мало шедшее московскому религиозно-философскому обществу2 в доме Морозовой3, в этой небольшой уютной зале с врубелевским «Фаустом»4 на стене, с привычными силуэтами Г. А. Рачинского, кн. Е. Н. Трубецкого,
С. Н. Булгакова, Н. Бердяева, С. Н. Дурылина5 – за зеленым столом… Он быль гость, и словно чужой. И он молчал весь вечер…
Он – «сам с собой». Он всю жизнь был так прикован к миру, жившему в нем, что казался всегда лишь слушающим его неизбывную музыку -
О, сколько музыки у Бога!..
Какие звуки на земле!..6
Отсюда – странное на первый взгляд несоответствие между поэзией Александра Блока и его «сухою» осанкою «истого петербуржца», равнодушно-строгого поэта.
С неразгаданным именем Бога
На холодных и сжатых устах…7
Раскрывается его глубокая душа, его многогранная и изумительно усложненная духовная натура, конечно, лишь в тех «звуках», которые он слышал и передал нам…
В мире звуков, открывшихся ему, неумолчно и явственно звучал на музыку переложенный лик России. Среди душевных изломов и надрывов, столь характерных для его творчества и подчас приводивших его к провалам и срывам («в тайник души проникла плесень»8), среди ядовитых отзвуков его бесплодной, угарной эротики, в которых мало-помалу растворялся ранний образ Прекрасной Дамы, – чутье России, мотивы России дышали всегда подлинно очищающе и оздоровляюще. Она воистину жила в нем – «та Россия, которую видели в устрашающих и пророческих снах наши писатели; тот Петербург, который видел Достоевский; та Россия, которую Гоголь назвал несущейся тройкой»…9
И что бы ни случилось с ней, чем бы ни билось ее буйное, своенравное, из противоречий сотканное сердце, – душа поэта полна ею и в сердце его отзывается каждое биение ее сердца. И знает он, что есть высший смысл в ее судьбе, в ее долгой дороге, узорно вьющейся по миру:
Тебя жалеть я не умею,
И крест свой бережно несу…
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты…
Ну, что ж? Одной заботой боле —
Одной слезой река шумней,
А ты все та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей…10
Все несказанное очарование, всю «смиренную красоту» тютчевской России («эти бедные селенья, эта скудная природа») до конца постиг Блок. Близки, бесконечно дороги ему образы родных палестин, и за душу хватают его строки, им посвященные…
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые, —
Как слезы первые любви!..
Вот осенняя Россия с ее ветром, гнущим упругие кусты и распевающим псалмы, с битым камнем по косогорам, придорожными ветлами, ржавыми кочками и пнями, – «и густых рябин в проезжих селах красный свет зареет издали»…11 Вот «убогая финская Русь»12 – ресницы мхов, опушенные непробудной тенью, «бескрайная топь», петербургские болота – «полюби эту вечность болот, никогда не иссякнет их мощь!»… 13 Вот господствующий, всепроникающий мотив – «страшный простор пред очами, непонятная ширь без конца»14. Отошедшая в поля без возврата – да святится имя Ее!.. А вот они, задебренные лесом круги, – «когда-то там, на высоте, рубили деды сруб горючий – и пели о своем Христе»…15
И часто, часто созерцание России, русской природы приводит поэта к Христу, опять-таки касание к правде Тютчева, узревшего «в рабском виде Царя Небесного», исходившего, благословляя, землю родную.
Не только деды о нем пели, не только старушка Божия приложилась к мощам у Троицы и все дальше идет на восток, – но и болотные попики, мохнатые карлики, выглянувшие из кустов, чтят своего, полевого Христа, лобызают его подножия. И сам поэт, на фоне огорода капустного, лежащего на пригорке, в оправе березок и елок, бегущих в овраге, в простом окладе синего неба – созерцает Агнца Кроткого в белых ризах, в цепях и розах, единого, светлого, немного грустного – Христа… Мистическое чувство русских пространств:
Над печалью нив твоих заплачу,
Твой простор навеки полюблю16,
– у Блока, как и у Белого -
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!17
– служит основой и опорой веры в своеобразный смысл России, могущий быть в известной мере осознанным и логически («разум территории»). Уже в 20-м году, в проникновенной статье своей «Крушение гуманизма», разительно совпавшей в некоторых интуициях с вещею книгою Шпенглера18, недаром пишет Блок: «У нас нет исторических воспоминаний, но велика память стихийная; нашим пространствам еще суждено сыграть великую роль. Мы слушали пока не Петрарку и Гуттена, а ветер, носившийся по нашей равнине; музыкальные звуки нашей жестокой природы всегда звенели в ушах у Гоголя, у Толстого, у Достоевского».
Русская природа – первый документ России, первое откровение ее лика. Красноречив и русский быт, выходящий из природы и уходящий в нее, органически с нею слитый. Любо поэту слушать голос Руси пьяной, отдыхать под крышей кабака, в «далях необъятных» обрести приют. Любо вникать в разговор гусиных стай, взором пристальным следить за журавлиным летом, внимать шелестам в овсе. Отрадно в тайне дремотной прозревать родные образы – одежду родной страны, все эти реки, болота и дебри.
Где разноликие народы
Из края в край, из дола в дол
Ведут ночные хороводы
Под заревом горящих сел.
Где ведуны с ворожеями
Чаруют злаки на полях,
И ведьмы тешатся с чертями
В дорожных снеговых столбах.
Где все пути и все распутья
Живой клюкой измождены,
И вихрь, свистящий в голых прутьях,
Поет преданья старины…19
Но радостно вместить в себя вместе с шумом песни и дикой метелицы – и сельскую темную церковь, и монастырский крест – «да и что за жизнь без клобука?», – и дыхание ладана синего и росного – «глас молитвенный, звон колокольный, за крестами – кресты и кресты»… Так рядом с древнею
