и серыми, вдруг еще глубже и интимнее узнал он душу России, как всегда причастную мирам горним и высшим, светлой радости без конца…
С тех пор тревожное ощущение предопределенности грядущей бури не оставляло поэта. Голос черни, развеявшийся в невском сне, пробудил его, заставил вслушаться в Россию, почувствовать ее и привязаться к ней (кажется, все его стихи о России написаны после 1905 года). Но вместе с тем его уже не покидало предчувствие каких-то тяжелых, мучительных, мрачных дней, нависших над всеми нами:
О, если б знали вы, друзья,
Холод и мрак грядущих дней!..32
И лирика его, прежде такая единообразно вершинная и чистая, замутилась, оземлилась, подернулась холодком усталости, разочарования, неверия. Снизошла на нее та трагическая расщепленность сознания, та двойственность, которую единодушно отмечали писавшие о Блоке критики и о которой говорит он сам в статье «Народ и интеллигенция»: «Нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаяния и безразличия». Словно «роковая пустота» повеяла в душу поэта, и наряду с мотивами прежней веры в жизнь, прежнего приятия жизни, послышались в его творчестве страшные ноты безнадежности, надрыва, бесплодной и злой тоски, почти отчаяния. Много было тому причин, имманентных «сложной, трудной и праздничной» жизни поэта, но одна из них пребывает, несомненно, в тесной связи с «глухими годами», тогда переживавшимися Россией.
Это были годы «великих канунов»33, это было перед «началом высоких и мятежных дней»34, когда, как перед грозой, все тяжелее и труднее становилось дышать. Накоплялась энергия исторического зла, физиологическое ощущение которой изумительно передано в «Ямбах» третьей книги стихов Блока. Здесь поэт доходит воистину до силы подлинного духовно-физического ясновидения…
На неприглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Все не смела в твоей отчизне!..35
Повсюду встают ночные призраки, какие-то кошмарные блики, тайными ночными тропами пробираются образы замученных, над ними слетаются упыри… «Все сбились с панталыку, все скучают от безделия»… 36 Кругом – гроба, наполненные гнилью… Кругом – лживая жизнь, покрытая жирными румянами, которые нужно, нужно стереть! И нет отрады, нет покоя – летит, жужжит, торопится волчок…
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой,
Уюта – нет. Покоя – нет37.
И окруженный метелями, пронзенный пустотой, погруженный в бредь и мрак, поэт, не забывший незабвенное, прибегает к Ней, знающей «дальней цели путеводительный маяк», и просит помощи, творческой защиты,
Чтобы распутица ночная
От родины не увела…38
И, конечно, она его не увела от родины – эта тяжкая ночная распутица, эта «мгла ночная и зарубежная»39, которую он ощущал, но не хотел бояться. И уже через насколько лет, овеянный освободительным дыханием войны, первой молнией начавшейся грозы, – недаром с радостной, тихою грустью признается он:
Да, ночные пути роковые
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли!..
Сквозь пустоту и холод грядущих дней в его глазах мерцает луч благого обетования. Он верит – новый век взойдет средь всех несчастных поколений. Вспоенная кровью, созреет новая любовь. Как начинается пора цветенья земных злаков, так всколосится и поле истории – «не миновать Господня лета благоприятного – и нам»…40
Пустота этих душных годов предгрозовья была, в сущности, напряженной тоской ожидания, «неотступным чувством катастрофы». «Ангел бури – Азраил» – непрестанно жег своими светящими очами мистическое сознание поэта, жившего Россией, музыкою русского духа. Недаром же за девять лет дореволюционного циклона, закрутившего Россию, доклад свой «Стихия и культура», прочитанный в петербургском религиозно-философском обществе41, Блок заканчивает следующими пророческими строками:
«…Мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком, кружевном аэроплане, высоко над землею; а под нами – громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы».
«Если только возлюбит русский Россию, – возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь сам Бог». Гоголь. (Процитировано Блоком в статье «Народ и интеллигенция»).
Таков психологический фон, на котором, несравненным, гениальным рисунком выступают «Двенадцать» и «Скифы».
Один из первых и немногих сразу постиг А. Блок всю ширь и глубину духовных масштабов великого русского кризиса, Великой Русской Революции. С четкостью небывалой и потрясающей уловив отражение ее в «исторически-календарном» плане быта -
В зубах – цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз42,
– он в то же время с исключительной напряженностью проникновения воспринял музыку ее в плане бытия. В бредовых и ночных мотивах ее, кажущихся похоронными для безмузыкальной цивилизации:
Черный вечер,
Белый снег,
Ветер, ветер!
– он услышал скифской расцвет, он увидел пылающую кровь, новую Смену человечества. Как медиум, он передал нам то, что ему открыла душа России, скрытая от нас за развалинами рухнувшего быта, за шумом всеобщего сотрясения, за ворчанием длинноволосых витий и очкастых интеллигентов:
Да, скифы мы. Да, азиаты мы
С раскосыми и жадными очами!43
Потом, когда голос Откровения уже прозвучал в его поэтическом восприятии, он смог осознать почувствованное, дополнить непосредственный опыт логикой: – «Варварские массы оказываются хранителями культуры, не владея ничем, кроме духа музыки, в те эпохи, когда обескрыленная и отзвучавшая цивилизация становится врагом культуры, несмотря на то, что в ее распоряжении находятся все факторы прогресса – наука, техника, право и т. д…» («Крушение гуманизма»).
Живую Идею несет собою русский Сфинкс, новую культуру в обесцвеченный мир. И живую интуицию, творческую и действенную, – «любовь, которая и жжет, и губит». Пусть разнуздался хаос разгульных инстинктов, пусть трагична русская судьба, – подлинная трагедия всегда рождается из духа музыки, а музыка – единственное, что есть истинно нетленного на землю. «Вы мало любили, – обращается поэт к маловерам, смутившимся ужасами эпохи, – вы мало любили, а с вас много спрашивается… в вас не было хрустального звона этой музыки любви, вы оскорбляли самую душу народную»…44
И опять, и снова созерцает поэт свою Россию, через Голгофу, идущую к Воскресению. И – странное,
