Рано утром меня будили первые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели кровли. Я просыпался и долго смотрел на сцепленные под коньком стропила, потемневшие от времени, но в этот час совершенно розовые. Слух улавливал где-то внизу поскрипывание полных ведер на коромысле, поднимавшееся в гору по крутой тропинке от реки, стук трубы, надеваемой на поставленный самовар, блеянье коз, раздраженное бормотанье индюка. Наскоро одевшись, я спускался вниз по приставной стремянке и бежал к рукомойнику, укрепленному на одной из сосен. Студеная вода, только что принесенная из реки, сверкающими струйками сбегала в подставленные ладони, смывая с головы, лица и плеч, а главное, с глаз, остатки сна и открывая им новый день. Все оказывалось новым, другим, чем вчера, и даже шум воды на плотине звучал уже не так, как накануне вечером.
— Неужели ты еще не напоила козу? Берегись, сестра, мое завещание будет изменено, и тебя в нем может не оказаться! — доносился откуда-то голос Тамары, старавшийся быть патетическим, но переходивший в громкий хохот обеих сестер.
Маленькие, нередко забавные приключения заполняли собою медленно переливавшееся через края суток время. То озорная молоденькая козочка Брамка, разбежавшись из кухни, наподдавала мне сзади так, что я летел с крыльца вниз при общем добродушном смехе (козочка была всеобщей любимицей), то сенбернар, услышав мой голос, мчался с какой-нибудь дальней опушки, чтобы всем своим весом обрушиться с разбега на меня, норовя облизать все лицо… Индюк, что-то озабоченно подборматывая, чертил круги возле маленького дощатого домика, стоявшего в стороне. Не всегда сразу догадывались, что, проследив за отправившейся туда тетей Катей, он ведет правильную осаду и не дает ей выйти. Между ними сразу установились сложные взаимоотношения, основанные на том, что тетя Катя его боялась, а ему это очень нравилось. Сразу поняв это, он издали подкарауливал такие моменты, когда ей приходилось уединиться в маленьком домике; он, раскачиваясь и бормоча, очень спешил туда же, будто припомнив какое-то неотложное дело. Достигнув домика, индюк терпеливо нес свою вахту, пока кто-нибудь не обращал внимания на его маневры и не прогонял его, освобождая заключенную.
На хуторе жилось и отдыхалось так хорошо, что не оставалось времени даже читать. Правда, однажды я соблазнился было толстой книгой с иллюстрациями, лежавшей на окне…
— Только через мой труп! — заявила выросшая за моим плечом Тамара.
— Почему?
— Вам еще рано. Что я отвечу Вашей сестре?
— А ей? — я мотнул головой в сторону входившей Али.
— Ей? Ну, ей теперь уже все можно. Она не дает мне больше себя воспитывать, и, между прочим, совершенно напрасно… Она даже «Яму» читала.
Надо будет выяснить, что это еще за такая «Яма» (сделал про себя вывод я). Соблазнительная книга тоже запомнилась картинкой: палуба корабля, на ней человек с подзорной трубой, вдали скалистый остров, над которым тает облачко пушечного выстрела. Подпись: «Что случилось в замке Иф?» Книга была «Граф Монте-Кристо». Что бы там ни случилось в замке Иф, мне оставалось смириться и идти за рыжиками, которых в обступившем хутор бору было множество. Обнаружив в сосновых корнях маленькие вздутия приподнятой грибами хвои, приходилось выковыривать пальцем крепкие оранжево-розовые шляпки. Легче всего находила рыжики козочка Брамка: она отыскивала их по нюху и тотчас же с аппетитом съедала. Мне пришло в голову использовать ее чутье и отправиться с ней вместе за рыжиками. Но коза быстро разгадала мои намерения и, найдя рыжик, съедала его так быстро, что я не успевал оттащить ее за веревку. Иногда, бросив и веревку, и корзину, я бросался на рыжик одновременно с козой. Тогда корзина оказывалась у меня под ногами, а коза, очутившись позади, ухитрялась с необыкновенным проворством засунуть в нее мордочку и съесть все находившиеся там рыжики.
Во второй или третий день нашей жизни на хуторе там появилась еще одна гостья. К сестрам Корьюс приехала их двоюродная сестра — Лиля Броннер, девочка приблизительно моих лет с капризным фарфоровым личиком, соломенными волосами и тоненькими ножками. В деревенской жизни она ничего не понимала, но на всех смотрела свысока, наверное, чтобы лучше скрыть свой испуг. Боялась она и козы, и собаки, и индюка. Если вначале кто-нибудь и думал, что нам с ней вдвоем будет веселее, то скоро ему пришлось в этом разубедиться. Вероятно, оба мы друг другу не понравились с первого же дня.
Вскоре произошел первый инцидент, окончательно отрезавший для нас с Лилей какую бы то ни было возможность дружбы. Рассердившись на меня за какую-то, по-моему, вовсе даже не такую обидную, шутку, она ударила меня по лицу ладошкой. По моим понятиям, пощечина была самым страшным оскорблением, требовавшим немедленного и жестокого отмщения. Правда, в драках с мальчишками мы нередко заезжали друг другу в лицо кулаками и подбивали глаз, подбородок… Это не считалось чем-то особенным, однако удар ладонью по щеке, полученный в первый раз в жизни (в час, когда я пишу это, я могу вспомнить еще только одну пощечину, полученную много лет спустя, тоже от малознакомой женщины и тоже совершенно незаслуженно), мог вывести меня из себя. Вся кровь бросилась мне в голову, но, увидев внимательные глаза Тамары, сидевшей на сене чердака с нами рядом, я вдруг понял, что ничего хорошего и красивого не будет, если я побью эту хилую городскую девчонку, которая явно слабее меня. Я схватил ее за руки и крепко сдавил их в запястьях. Этого было вполне достаточно. Слезы бессильной злости замерцали на ее длинных светлых ресницах и покатились по щекам. В это время появилась Аля; ничего не поняв, она вопросительно смотрела на нас обоих. Тамара быстро что-то объяснила ей по-латышски и сказала мне: «Оставьте ее, Сережа, она больше не будет». Я послушно отпустил руки и едва успел отклониться от нового, такого же злобного и беспомощного удара. Эх, если бы тут не было обеих сестер, и задал бы я трепку этой пакостной девчонке, слишком долго испытывавшей мое терпение. Но теперь приходилось уже до конца выдерживать взятую на себя роль. Ее руки снова были схвачены и зажаты в моих. Текли мгновения, но затруднительность моего положения не исчезала, а Тамара с Алей ничего не делали, чтобы эта чепуха прекратилась. Они с любопытством смотрели на нас, впрочем, явно одобряя мою выдержку, что и требовалось.
Наконец, они собрались с мыслями и, приняв из моих рук свою злобно рыдавшую кузину, посоветовали мне поскорее куда-нибудь уйти, пока она успокоится. Разумеется, мне вовсе не нравился такой исход, и я едва не возмутился, было, их советом, но надо же было кончить глупую сцену. Не теряя достоинства, я медленно спустился по лестнице с сеновала, но еще не достиг низа, как они выпустили девочку, которая кинулась к краю примятого сена и пыталась оттуда, сверху, на меня плюнуть. Хотя это ей и не удалось, но всего вместе было вполне достаточно, чтобы до самого отъезда Лили я уже не вступал с ней ни в какие разговоры, несмотря на старания Тамары нас помирить.
Быстро пробежала неделя, и наступил день, назначенный тетей Катей для нашего возвращения. Считала ли она неудобным долее злоупотреблять гостеприимством наших хозяев или мысль об оставленных в Торжке на милость ястреба цыплятах не давала ей покоя — не знаю, но я был приучен сестрой в таких случаях никогда не противоречить и подчиняться мнению взрослых.
Хорошо было засыпать здесь на душистом сене, под убаюкивающий шум воды на плотине, куда только вчера поздно вечером я, в доказательство смелости, спускался в темноте по тропинке, чтобы принести из реки чашку воды. Но грустно было думать, что сегодня засыпаешь под этот шум в последний раз и кто знает, попадешь ли когда-нибудь снова сюда. Так оно, впрочем, и вышло. Тамару я еще встречал несколько раз: бывая в городе, она заходила и к нам, и к тете Кате, но весь этот славный сон более уже не повторился никогда, и позже я уже не видел ни Али, ни старых Корьюсов.
Наутро, после чаю, Юрий Иванович пошел запрячь лошадей. Лиля уезжала с нами вместе. Случайно в эти торопливые предотъездные минуты я впервые услышал ее фамилию. Смутно что-то припоминалось, но где и когда я слышал ее — на память не приходило. И лишь подъезжая к Торжку, когда на горизонте уже возникали его многочисленные колокольни, а игрушечный поезд из Кувшинова описывал свою обычную петлю вокруг города, я вспомнил страницу Вериного дневника за 1915 год. Этот случайно уцелевший дневник она вела в годы войны нарочно для братьев, находившихся на фронте, и вот там-то один из осенних дней был отмечен визитом к отцу некоего Броннера, как будто земского начальника. Никаких подробностей не приводилось, но и одной фамилии, вписанной четким почерком сестры на левой стороне дневника внизу страницы, было достаточно. Припоминалась еще какая-то фраза тети Кати, на которую я не обратил никакого внимания, но из которой почти с очевидностью следовало, что Броннер из новинского дневника был отцом этой самой Лили. То, что он приезжал к отцу в Новинки в один из этих последних годов, ставило и Лилю в совершенно иное отношение — прикосновенности ко всему, что было мне так дорого. На секунду я горько пожалел, что не знал всего этого раньше. Может быть, надо было мне что-то понять, быть уступчивей, мягче, ведь эта мало мне симпатичная девочка, с капризной розовой мордочкой и неприятно вздернутым носиком, явилась из той же страны, откуда родом был и я. Может быть, и она хранит внутри что-то для нее главное, какую-нибудь растоптанную святыню, и нельзя было ее обижать, надо было как-то иначе с ней… Теперь поздно. Под колесами уже перекатывались бревенчатые мостики над речками и ручейками, стремившимися к Тверце меж новоторжских холмов.
