«А сейчас знаю? — спрашивал я самого себя. — Но что же такое я знаю?» Знаю только, что моя фантазия никогда не создала бы ничего, похожего на этот горячечный бред… Все сдвинулось с мест, сознание до беспредельности гиперболизировало услышанное, и ужас окатывал ледяными каскадами и гнал смятенное воображение сквозь строй чудовищных и абсолютно не соответствующих никакой реальности представлений и сопоставлений.
Впервые приоткрывшаяся передо мной таинственная сторона взаимоотношений полов оставалась для меня столь нереальной и неубедительной, что, вопреки очевидности, я не мог поверить услышанному. Не верил и много недель, даже месяцев, спустя. Я слишком глубоко был внутренне убежден, что никто из взрослых, заслуживающих хоть какого-нибудь уважения, и не подозревает о той мудрости, которую создали в своем воображении испорченные дети улицы. А все услышанное в лодке… Да было ли оно? Да так ли я понял? Может быть, я слышал всего-навсего глупую и бессмысленную сказку, придуманную спьяна гнусным стариком только для того, чтобы смутить меня и заставить в нее поверить. Может быть, именно надо мной они смеялись. Это было бы очень скверно, но все-таки лучше, если было бы так. Разумеется, любовь, о которой пишут Диккенс и Тургенев, любовь, вдохновлявшая столько стихов и песен, любовь, создававшая среди людей здоровые и крепкие семьи, эта любовь не могла и не должна была иметь ничего общего с чудовищно-грязным физиологическим непотребством, которое смаковала улица. После того, что я услышал и продолжал ежедневно слышать от мальчишек на набережной, вероятно, никакая сексуальная патология не могла бы меня удивить и оттолкнуть больше, чем отталкивала реальная сторона обычных отношений между мужчиной и женщиной. Да что там! Если бы в те времена кто-нибудь стал мне рассказывать о скотоложестве, я, несомненно, счел бы его гораздо более приемлемым. Наличие двух мыслящих соучастников, не скрываясь друг от друга уединившихся ради совершения бесстыдного ритуала, и в числе двоих — женщины, казалось мне совершенно невероятным. В этом было нечто страшное. Я хотел во что бы то ни стало спастись от этого сам и, главное, спасти в своем сознании всех, кто был мне дорог: тетка… сестра… Что же, значит, только лишь оттого, что они не замужем, они не уединяются с какими-нибудь мужчинами и не предаются тому, о чем толкуют у крыльца ребята, о чем кричат надписи на всех воротах, чем попрекают друг друга и матерей друг друга пьяные звероподобные мужики, взмокшие от пота и вылаивающие грубейшие, потерявшие всякий смысл ругательства? Мерзость! Мерзость и клевета! И, значит, все женщины, которые проходят по улице, чистые, улыбающиеся, с аккуратно уложенными волосами, осторожно обходя каждую лужицу, брезгливо отворачиваясь при виде какого-нибудь червяка или лягушонка, все они знают об этом? Знают и не только не осуждают, но и сами… Да и, значит, говоря о себе «я выйду, я вышла замуж; когда моя сестра, мать вышла замуж», они тем самым именно подразумевают это?! Ведь знают же и понимают, что они говорят? Ложь! Нелепая, скверная ложь. Если бы было так, кто же посмел бы сказать всем открыто и вслух? Но что-то тут есть, какая-то загадка… и дети вот родятся… и беременность; я уже обращал внимание на женщин, которые едва передвигались, откидываясь назад, чтобы сохранить равновесие… Что-то и так, и не так… Но я не хочу, не допускаю, чтобы именно так; «непорочное зачатие» — это в молитве, но, значит, есть и другое, «порочное»? Может быть, и есть, но это уже слишком! Я и сам был уже несколько раз влюблен, ревновал, мечтал о том, чтобы мне было оказано предпочтение перед остальными, даже о поцелуях, подкрепляющих разделенное чувство, но чувство же, а тут?! Где же найти место чувству? Да, женщины волнуют и меня каким-то особым волнением, но все это совсем не то. Происходит какое-то раздвоение, и оно кажется окончательным. Мои влюбленности остаются по одну сторону, а обостренное внимание, направленное на решение мучащих меня вопросов, — по другую. Без разгадки этого вопроса становится немыслимо жить дальше. Надо снова найти звенья какой-то распавшейся гармонии, услышать вновь музыку, звучащую кругом, даже в горе, равного которому быть не может, звучащую в несчастье, равного которому не представить. Это же я ощущаю как покушение на самые основы моей личности, только нет еще у меня таких слов, нет такой точности самоанализа. И я почти до сумасшествия болею этими вопросами, в полном одиночестве ищу ответа повсюду и, вместе, боюсь этого ответа. Я с обостренным вниманием вслушиваюсь во все окружающее, в разговорах и книгах отмечаю все, что может мне дать какой-то ключ, если не само по себе, то по отношению к этому окружающих меня лиц, по их выражению, интонации. Нахожу много и, вместе, ничтожно мало. Да и нет ничего, что могло бы поспорить с силой моего внутреннего убеждения. Пусть любой поэт, писатель из тех, кто поэтизировал любовь, снимет с нее одежды, сотканные спасительной ложью искусства, и простыми, грубыми словами расскажет мне о том, что скрывается за, — я откажусь от него; этим он разоблачит себя передо мной как лжец, и после этого я заподозрю его в чем угодно и… не поверю ему. Пусть, наконец, я своими глазами увижу, что все, о чем говорит улица, действительно правда и ничего иного нет, — я не поверю своим глазам. Да и как я могу поверить им? Это значило бы конец, самоубийство, сумасшествие, не знаю что. Новая травма была жестокой.
Действительно, получи я в то время ответ на свои сомнения, ответ самый авторитетный, убедительный и, быть может, облеченный в самую воспитательную, педагогическую форму, это могло стать для меня катастрофой. Как и на чем я удержался — до сих пор не знаю. Состояние временами было близкое к нервной горячке. Как объяснить тому, кто не пережил ничего подобного, этот мучительный и страшный (без громких слов, мучительный и страшный) перелом, растянувшийся в моей жизни (трудно поверить) на несколько лет и отложивший мутный, болезненный осадок на всю, может быть, жизнь?
Между тем, так меня измучившая загадка в различных воплощениях, ежедневно, являлась почти под самыми окнами. Я уже говорил, что, наряду с церквами, ампирными домиками и богатым историческим прошлым, Торжок изобиловал также и купальщицами. Библейская простота нравов и русалочьи взвизгивания этих наяд, быть может, отчасти объяснялись и полубессознательной необходимостью привлечь чье-то мужское внимание. По дореволюционной переписи населения, среди семи тысяч жителей Торжка женщин оказалось на целую тысячу с лишним больше, чем мужчин. Причиной этому были вовсе не капризы рождаемости, а отхожие промыслы, ежегодно уводившие из тихого городка извозчиков, тряпичников, каменщиков, сапожников, а также мужскую молодежь, которая, окончив городское реальное, устремлялась в столицы для поступления в университет и другие высшие учебные заведения. За годы войны и революции это несоответствие, ставшее повсеместным, конечно, и в Торжке резко усилилось. Еще дымились фронты гражданской войны. Имена Колчака, Деникина, Юденича, а чуть позже Врангеля не сразу покидали страницы газет и страницы истории. Все это и было, наверное, одной из главных причин, почему я вспоминаю именно купальщиц, а не купальщиков. Другой причиной, несомненно, является то, что меня-то, разумеется, интересовали именно первые. К сожалению моему, мостки, с которых предпочитали полоскать белье и купаться жительницы набережных, были устроены не под самыми нашими окнами, где к тому же речное дно устилала крупная галька, а несколько дальше, у перевоза, где дно было мягче, поэтому производить обстоятельные наблюдения мне удавалось редко.
Однажды под вечер, две молодые и, как будто, недурные собой женщины остановились у самой воды, против окна, на подоконнике которого я сидел с книгой, и решили выкупаться именно здесь. Это было редкой удачей. Нас разделяли какие-нибудь десять шагов, никак не больше, и я отчетливо услышал, как одна сказала: «Мальчишка вон смотрит…» — «А, пусть его смотрит», — равнодушно отозвалась вторая, решительно сбрасывая платье на островок зеленой травы. Я боялся одного: что не сумею как следует воспользоваться представившимся случаем и посмотреть на то, на что «надо», в короткие мгновения, предоставленные судьбой моему любопытству. Ведь нечто подобное раз уже случилось, когда, стремясь возможно полнее охватить взглядом все тайны женственности, я от слишком напряженного внимания избрал некую среднюю точку и лишь после понял, что, не смигнув, фиксировал до боли, застилавшей глаза слезами, небольшой кусочек кожи где-то на животе, чуть повыше пупка. Но в этот раз я не учел другого. В тот самый миг, когда с плеч наиболее решительной из двух красавиц уже слетала сорочка, над самым моим ухом послышался голос сестры: «Ну что ты смотришь, как же тебе не стыдно! Отойди от окна!» Пришлось слезть с подоконника, недовольно бормоча, что я не виноват, если «им» вздумалось раздеваться под самыми окнами… — «Ну и они тоже хороши. Однако же, если у них стыда нет, так тебе-то вовсе не следует быть таким же бесстыдным».
