Они на время сняли себе помещение в татарской деревушке, на берегу моря.
Благотворный воздух Крыма, его чарующая природа — все это скоро укрепило расшатанное несчастьем здоровье Серебрякова; он стал много спокойнее и долгие часы просиживал на берегу моря, любуясь и восхищаясь его картинами.
А между тем Волков пропадал по целым дням и возвращался домой поздним вечером, даже ночью.
И на вопрос Серебрякова, где он бывает, так ему ответил:
— Все хлопочу о деле, государь мой.
— О каком деле?
— Дела у меня разные бывают — теперь хлопочу, как нам отсюда поскорее удрать.
— Куда же спешить, здесь так хорошо, я желал бы навсегда остаться в Крыму.
— А все же долго быть здесь нам нельзя.
— Да почему?
Серебрякову не хотелось уезжать из Крыма, он так его полюбил.
— Опять вопросы да вопросы! Сказано, нельзя нам здесь быть, и вся недолга, — грубо и с неудовольствием ответил Волков.
— Я удивлен — почему?… Ведь тут уж нам бояться нечего.
— Я я говорю, есть чего!… Ты, сударь мой, не чуешь, что и здесь нас схватить могут и привезти обратно в Россию на расправу. Ведь солдаты, что стерегли меня, давно вернулись в Питер и оповестили начальство о нашем побеге. И ты думаешь, теперь нас не ищут? Чай, целую погоню за нами послали, а сыщики, мои благородные сослуживцы, с ног сбились, нас искавши, — говорил Михайло Волков.
— Но здесь нас едва ли отыщут, — пробовал возражать ему Серебряков.
— Не знаешь ты, сударь мой, искусства сыщиков, есть из них такие, что на дне морском отыщут, из могилы выроют.
— Так, стало быть, отсюда уезжать надо?
— Всенепременно.
— Когда же?
— А чем скорее, тем лучше и безопаснее, я уже сторговался с капитаном корабля, и завтра мы уезжаем.
— Так скоро…
— Говорю тебе, чем скорее, тем лучше и для тебя, и для меня.
А спустя часа два-три после этого разговора Михайло Волков вел с одним татарином, торговцем «живым товаром», такой разговор:
— Сказано, сто золотых и ни копейки меньше, — грубо проговорил старику Волков.
— Дорого, господин, высок цена, — возражал и торговался с ним торговец «живым товаром». Довольно сносно говоривший по-русски, хотя и с татарским акцентом.
— Дешево еще беру с тебя, а ты, свиное ухо, не торгуйся…
— А ты не лайся, пес! — татарин освирепел и быстро выхватил из-за пазухи нож.
Но Волков того быстрее ударом по руке вышиб у татарина нож.
— Ты, татарская образина, ножом меня не испугаешь, у меня вот какой есть гостинец для тебя.
Волков показал татарину заряженный пистолет.
Татарин присмирел и стал оглядываться по сторонам, нет ли кого, к кому бы он мог обратиться за помощью.
Место, где разговаривали Волков и татарин, было совершенно пустынное и безлюдное.
— Не смотри, татарин, тут к тебе никто не придет на помощь… ты весь в моих руках, — насмешливо проговорил Волков, размахивая пистолетом.
— Оставь пистоль, оставь и давай, господин, с тобою торговаться, и возьми с меня за невольника пять десятков золотых…
— Мало, давай восемь десятков и, черт с тобой, наживай деньги.
— Цена велик, бакшиша не будет.
— Тебя как звать-то? — спросил Михайло Волков у татарина.
— У меня не одно имя, а много.
— Сказывай самое главное?
— Ибрагим.
— А ты слушай, Ибрагим… ведь продаю тебе невольника не простого, а знатного рода: он дворянин…
— Какого рода невольник, для меня все равно, был бы он только здоров и силен.
— Мой невольник здоров и силен…
— Ну, хорошо, я добрый, пять золотых накину…
— Давай семьдесят пять.
Велики деньги.
— В Константинополь свезешь, получишь вдвое.
— А нельзя ли выкуп взять за невольника? — спросил татарин.
— С кого же ты будешь брать?
— У невольника есть отец, мать?
— Никого у него нет, и выкупа тебе никто не даст…
— Почему, господин? Я в Россию его свезу.
— Ну что же, вези, только ведь там голову тебе срубят, — уверенным голосом проговорил Михайло Волков.
— За что же?
— А ты поезжай, там тебе и скажут, за что про что головы тебя решат.
— Ни-ни, в Россию не поеду ни за что… Бери, господин, шестьдесят за невольника.
— А ты не торгуйся, Ибрагим.
— Цена высок, цена высок…
— Заладил, как ворона. Давай семьдесят золотых и владей невольником.
— Шестьдесят пять.
— Семьдесят, говорят тебе!
— Шестьдесят пять.
— Ну, черт с тобой.
Торг наконец был заключен, и несчастный Серебряков был продан, как крепостной раб, в тяжелую неволю.
Он, разумеется, ничего не знал.
Михайло Волков вел свое постыдное дело очень тонко и искусно.
Ему во что бы то ни стало нужно было исполнить данное Потемкину слово убрать куда-нибудь подальше его соперника.
У Волкова явилась адская мысль продать в неволю беднягу Серебрякова.
«Этим способом Потемкин навсегда отделается от своего соперника. И убийства не будет совершено, как этого он желает… Выходит, и волки сыты и овцы целы, и я буду с деньгами… за гвардейского офицера я получу хороший куш», — так раздумывал негодяй, предвкушая выручку за «живой товар».
И, вот чтобы исполнить свой бесчеловечный замысел без сопротивления и шума, Михайло Волков во время ужина незаметно подсыпал в чарку с вином Серебрякову дурмана. Этот дурман сослужил уже однажды службу Волкову и надолго усыпил Серебрякова.
То же произошло и теперь. Серебряков крепко заснул и не слыхал, что с ним произошло, как его ночью притащили на берег моря и втащили в корабль, готовый к отплытию в Константинополь.
Когда же очнулся Серебряков, то удивлению его не было предела.
Он увидал себя связанным, лежавшим на палубе большого корабля, наполненном пассажирами разного рода и товаром.
Доза дурмана, всыпанного в вино Серебрякова, была так велика, что он проспал более суток и проснулся со страшной головной болью.
Он посмотрел на свои отекшие от веревок руки; посмотрел на корабль, на котором его везли куда-то; бросил взгляд на волнующееся море и на безоблачное голубое небо.
«Что это значит?… Руки у меня связаны, и я на корабле, меня везут куда-то?… Может, в Константинополь, а может, куда и в другое место?… Но зачем мне связали руки? И где же Волков, что его не видно?»
— Теперь я не сомневаюсь, что попал в ловушку, — проговорил вслух бедняга Серебряков и позвал своего мучителя.
Но ему никто не откликнулся.
Михайло Волков был далеко по дороге в Россию.
Было раннее утро, и на корабле была тишина, пассажиры еще спали.
— Господи, что все это значит, кому я попался и куда меня везут? Как у меня страшно болит голова и руки ломит…
— Ты что говоришь? — спросил недовольным голосом у Серебрякова подошедший к нему татарин Ибрагим; он потягивался и зевал; лицо у татарина было очень суровое и некрасивое, изрытое оспой.
— Скажи мне, где я? — спросил Серебряков у татарина.
— Глаза-то у тебя есть, чай, видишь, на корабле, — грубо ему ответил Ибрагим.
— Куда же меня везут?
— В Константинополь.
— Зачем?
— Продавать.
— Как, как ты сказал? — не переспросил, а со стоном воскликнул бедняга Серебряков.
— Продавать везу тебя, — спокойно ответил ему татарин.
— Продавать, продавать… Как же это так?
— Да так; выведу тебя на рынок и продам…
— Кто же, татарин, на это дал тебе право?
— Спрашиваешь, кто дал мне право? — мое золото.
— Я… я не понимаю…
— Я купил тебя; ты мой невольник…
— Купил меня… у кого же?
— У того товарища, который с тобой жил в нашей деревне.
— У Волкова… Волков меня продал?
— Да, да, продал… И за хорошую, пес, цену продал.
— Возможно ли? Господи… Что же это? Ведь с ума можно сойти… Меня продали… я… я невольник.
В голосе несчастного слышно было отчаяние.
— Да, да… ты мой невольник. Но ты не бойся, если будешь мне покорен, я бить тебя не буду и стану хорошо кормить и вина давать. Надо тебя вперед откормить, а то ты и худ, и плох… Такого невольника никто не купит.
— Что же это? За что эти муки, эти наказания?! — Бедняга тихо и судорожно зарыдал; все свое страшное горе хотел он выплакать слезами.
— Плачешь… у, баба, баба… Ну, дай я развяжу тебе руки…
Ибрагим поспешно развязал руки Серебрякова.
Видно, татарину стало жаль своего невольника, его горькие слезы тронули грубое, погрязшее в наживе сердце продавца «живого товара». А на своем веку много видал он слез и рыданий.
— Будешь покорен, я буду к тебе добр и продам тебя в хорошие руки, где бить тебя не станут, — утешал рыдавшего Серебрякова Ибрагим.
— Нет, лучше смерть, чем неволя, я… я умру….
— Зачем умирать, живи; я деньги за тебя заплатил, хорошие деньги.
