— А как бы мне хотелось умереть!
— Сделай милость помирай, только вперед дай продать тебя… Ну, делать нечего на рынке, пойдем.
— Куда?
— Туда, где мы остановились… Торчать тут нечего — рынок окончен. Через два дня опять будет рынок, может, тогда и посчастливится мне с тобою развязаться, продам тебя хоть в убыток, надоел ты мне.
Татарин Ибрагим опять повел Серебрякова в тот сарай, где он был на ночь заперт в чиеле других невольников.
Теперь в огромном сарае бедняга был один.
Сжалился над ним татарин и дал ему верблюжью шкуру, в нее-то и завернулся Серебряков; теперь ему не так было холодно спать на полу.
Серебряков к своему тяжелому положению стал мало-помалу привыкать; мы уже сказали, что он совершенно покорился своей участи; первое время мысль о самоубийстве преследовала его, он искал случая покончить с собой.
Но Серебряков, как уже сказали, был верующий христианин. Это и останавливало его от самоубийства:
«Надо терпеть до конца… Испить чашу горести до дна и покориться своей судьбе», — так часто думал молодой офицер, и вот эта злодейка-судьба привела его на рынок, где продавали рабов-невольников.
Наконец татарин Ибрагим продал его какому-то богатому турку…
— Ну, слава Аллаху, наконец-то мне удалось сбыть тебя с рук. А все же пришлось взять убыток… десять золотых убытку… Вот тут и считай барыши. Прощай, русский, служи своему новому господину хорошенько, жить тебе и не будет плохо… турок богат, кормить тебя хорошо будет, — с такими словами обратился Ибрагим, передавая его покупателю-турку.
— Стало быть, ты продал меня? — тихо спросил у него Серебряков.
— Да, да, продал, хоть и с убытком, а все же продал.
— Кто же меня купил?
— А вот этот турок; он паша очень богат и знатен; тебе жить не плохо будет, только служи хорошенько, — утешал татарин Ибрагим Серебрякова, показывая на купившего его турка.
— Ты бы лучше увез меня, с собою.
— Нет, нет… Зачем ты мне?..
— Тебе бы за меня в России выкуп дали.
— Теперь, русский, поздно про то говорить. А вот какой совет тебе дам, — слушай, русский.
— Слушаю, говори.
— Убеги от турка.
— Легко сказать, убеги…
— И сделать-то не больно трудно. Наймись к капитану на корабль в работники…
— К какому капитану? — с оживлением спросил Серебряков у татарина.
— Да к какому хочешь, любой тебя возьмет, укроет от поисков турок и увезет из Турции. С большой охотой всякий капитан возьмет тебя к себе на корабль, если ты пообещаешь ему дать выкуп за себя.
— Спасибо за совет…
— Смотри, не упускай случая. Как представится случай бежать, беги… Ты жалок мне, поэтому и совет тебе даю. Прощай!
Татарин Ибрагим, проговорив эти слова, ушел с рынка, а турок, купивший Серебрякова, махнул ему рукой, чтоб он за ним следовал.
Для злополучного Серебрякова в доме богатого турка началась еще более тяжелая жизнь. У турка, кроме Серебрякова, было много других невольников и невольниц; все они с утра до вечера принуждены были исполнять тяжелую работу.
Серебрякову турок приказал, в числе других трех невольников, убирать свой большой сад, как то: мести его, очищать от сорной травы, поливать цветы, ходить за виноградом и другими фруктовыми деревьями.
За малейшее упущение в работе турок строго взыскивал и немилосердно хлестал провинившихся рабов. В саду был большой, затейливо построенный киоск, в нем помещался гарем богача-турка.
Его жены часто гуляли по саду в то время, когда сад убирали рабы.
Серебряков немало удивлялся восточному дорогому наряду гаремных обитательниц, гулявших по саду с закрытыми лицами; только жгучие черные глаза с соболиными бровями были открыты у красавиц.
Ни турок-хозяин, ни его прислужники и рабы — никто не говорил по-русски; это было неудобство для Серебрякова. Ему турок отдавал приказ, куда идти и что работать, знаками. Серебряков не все понимал.
Турок сердился и грозил бедняге плетью, но не бил; усердная служба Серебрякова обезоруживала хозяина.
Серебряков мало-помалу стал привыкать к своей невольнической жизни.
Прекрасный южный климат и работа в течение целого дня в саду, и притом пища, хотя и простая, но здоровая, — все это стало укреплять здоровье молодого человека; он стал поправляться.
Время шло.
Серебряков выучился немного по-турецки и стал кое-что понимать.
Турок-хозяин, видя его усердную службу, стал отличать его от других своих невольников и скоро поставил Серебрякова набольшим над всеми своими невольниками.
Теперь уже турок не угрожал ему плетью, а часто посылал ему еду и питье со своего стола и одежду со своего плеча.
Серебряков очень был красив в пестром восточном наряде, так что не одна пара черных, страстных глаз заглядывалась на него.
Затворницы гарема во время прогулки своей по саду украдкой любовались на гяура-красавца.
Но остановиться и поговорить с ним не могли и не смели.
Во время прогулок жен и невольниц богатого турка их всегда сопровождал евнух, душой и телом преданный своему господину-повелителю.
Как-то однажды одна из жен богатого турка, проходя по саду мимо Серебрякова, наблюдавшего за работами невольников, незаметно для других, но заметно для Серебрякова, бросила какую-то свернутую бумажку.
Серебряков так же незаметно поднял ее и, отойдя в сторону, развернул. Это была записка, плохо написанная по-русски, и такого содержания:
«Ты русский, я тоже русская. Ты томишься в неволе; я тоже в ней изнываю. Нынче, в глубокую ночь, приходи в сад, к нашему киоску, я к тебе выйду; мне необходимо с тобой говорить».
Немало удивлен был Серебряков этой запиской.
«Как? Между женами турка есть русская. Она тоже, сердечная, в неволе изнывает, может, и она хорошего рода? Может, и ее так же продали в неволю, как продали меня? Хоть бы скорее приходила ночь… Ночью я узнаю, что это за невольница», — думал Сергей Серебряков и с нетерпением ждал ночи, условного часа свидания.
XXI
Была дивная чарующая ночь. Такие ночи обыкновенно бывают на юге.
Сергей Серебряков был давно уже на условном месте, вблизи садового киоска; он сидел на дерновой скамье и любовался прелестью ночи; под впечатлением этой ночи молодой офицер как бы забыл свое гнетущее положение.
У знатного и богатого турка в саду было действительно хорошо.
Кругом могильная тишина, ничем не нарушаемое безмолвие ночи; на ярко-голубом небосклоне, усеянном миллионами звезд, серпом смотрела на уснувшую землю луна-краса-вица. После дневного зноя в саду было прохладно. Какое множество деревьев лимонных, апельсиновых, померанцевых. Какие цветы прекрасные, чудные, заставляющие невольно удивляться всякого, росли в нем!..
Сад знатного турка был огромный и круто спускался к берегу моря.
Серебряков не мог оторвать своего взгляда от моря.
Виден был Босфор; далее виднелся волнообразный хребет гор, покрытых роскошной растительностью. Сады, дома, дворцы, виллы, мечети — все это, освещенное лунным светом, напоминало собою какую-то волшебную картину.
Серебряков так залюбовался этой картиной, что не слыхал, как подошла к нему та молодая невольница, которую он ждал.
Это была девушка чудной красоты. Голова ее была прикрыта белым прозрачным покрывалом, или вуалью, которое было откинуто назад и открывало лицо девушки. Большие глаза ее — синие, глубокие — ласково смотрели на русского невольника; глаза оттенялись длинными черными ресницами и восхитительно выделялись на нежном, бледно-матовом личике девушки. Темные, роскошные волосы ее, перевитые жемчужной ниткой, волнами катились из-под вуали по щекам и по пышным плечам.
Красавица улыбалась, смотря на Серебрякова, и ее маленький полуоткрытый ротик блестел рядом жемчужных зубов.
Восточный наряд молодых турчанок так к ней шел.
— Добрая ночь, мой брат, — тихо произнесла по-русски красавица, дотрагиваясь своей маленькой ручкой до плеча Серебрякова.
А тот, ослепленный чудной красотой девушки, как-то невольно вскрикнул.
— Прости, мой брат, тебя я напугала?
— Нет, нет. Не от испуга вырвался из моей груди крик невольный, я поражен был твоей красотой. Скажи, кто ты, по речи ты русская? — любуясь красотой незнакомки, спроси Серебряков.
— Я русская и есть.
— Как же ты в гарем попала?
— Меня продали, я прежде была невольница.
— А кто же ты теперь?
— Я жена Гемира.
Так звали знатного и богатого турка, которому был продал Сергей Серебряков.
— Мне двадцать лет. Уж третий год прошел, как я томлюсь здесь.
— А родом ты откуда?
— В Киеве я родилась, там и росла в доме отца с матерью; отец мой был родом черногорец, а мать русская. Мы богато жили в Киеве.
