Был превосходный ужин. Пили шампанское. Спримон плакал в уголку, вспоминая Федю. Но Вера, казалось, забыла о нем. Барон надел ей на пальчик массивное кольцо. Все ее поздравляли. Спримон подошел последним. Поглядел на Веру, хотел сказать что-то, но беспомощно махнул рукой, всхлипнул и вышел из гостиной. Побледнев и затуманившись, Вера смотрела ему вслед.
Надежда Васильевна догнала Спримона в передней, обняла его и поцеловала в висок.
— Воля Божия, голубчик!.. Знать, не судьба… А жизнь берет свое.
— Простите меня, кумушка!.. Омрачил я вашу радость. Разрешите уехать… Тяжело.
Потом были танцы. Заснули на заре.
Вера за этот месяц привязалась к барону и даже скучала без него. Было такое чувство, словно это добрый баловник- дядя. Со всеми сдержанная, с ним она делилась всеми мыслями и впечатлениями, была даже экспансивна, отлично понимая, что он ее никогда не осудит.
Спримон заехал к чаю и, выкладывая перед кумой городские сплетни и факты, между прочим, сообщил, что торговку Анну, поставщицу Нероновой, посадили в холодную.
— Это за что?
— А как же?.. Напилась и ну честить квартального!.. Да по… (он оглянулся на внимательно слушавшую Веру), да по-французски, по-французски… Какова ваша фаворитка?
У Веры глаза стали вдвое больше.
— Где же, мамочка, она выучилась по-французски?
Грузная фигура Спримона заколыхалась от смеха.
В ту же минуту вошел опоздавший жених.
Спримон скоро откланялся. Надежда Васильевна вышла из столовой.
Вера, как всегда, занимала жениха, щебетала, как птичка. Рассказала она и про торговку.
— Она-то его по-французски… по-французски… Можете себе представить?!
Барон поперхнулся чаем.
В дверях стояла Надежда Васильевна, красная, гневная.
— Вера! Иди мерить платье… Тебя Аннушка ждет.
Она села, глянула на барона и расхохоталась.
— Я никогда такой дурой не была в ее годы, барон… Можете себя поздравить? Ровно ничего не понимает. Вам ее азбуке учить придется.
— Ах, я так и понял, что она…
— Конечно, она уверена, что Аннушка училась в пансионе.
Они оба хохотали до слез.
За неделю до свадьбы барон снял квартиру в четыре комнаты, которую скромно меблировал. Надежда Васильевна внимательно оглядела ее, прикупила еще мебели, ковров и занавесок.
За два дня до свадьбы из всех концов дома в гостиную внесли сундуки — приданое Веры — и выставили их в ряд. В одном было роскошное белье для жениха из тончайшего голландского полотна, а белье Веры из полотна и из батиста, все в кружевах, прошивках и лентах или расшитое гладью. Затем столовое и постельное белье, все дюжинами, перевязанное лентами с громадными монограммами и короной. В другом сундуке лежали теплые вещи: салоп вишневого бархата на меху черно-бурой лисицы, хранившийся в кладовой уже пятнадцать лет и оцененный в две тысячи рублей, горностаевая шубка в четыреста рублей (все подношения поклонников артистке Нероновой в ее бенефис), такая же муфта, муфта соболья, горностаевая тальма в сто двадцать рублей и шинель для жениха с бобровым камчатским воротником. В третьем и четвертом сундуках были уложены зимние и летние платья — вечерние, бальные, визитные, домашние. В пятом — куски полотна, отрезки бархата и атласа на платья, кружева, ленты, наколки и чепцы, дорогие шали, шарфы, веера, атласная обувь. Все собственные сундуки и гардеробы Надежды Васильевны опустели.
— Ощипали себя до ниточки, — укоряла завистливая Поля. Она даже пожелтела за эти дни.
Аннушка умиленно ахала и вздыхала.
— Что ж? Она у меня одна. Кому мне беречь? Буду играть, еще наживу. Все на свете наживное. Вот только молодости да здоровья не вернешь…
Вера растроганно благодарила мать.
За день до свадьбы были смотрины приданого. Вещи из сундуков разложили по столам гостиной, по креслам, стульям и на фортепиано. На гвоздях висели платья. Драгоценный фаянсовый столовый прибор, выписанный через Одессу из Англии, персидский ковер, два ящика серебра и серебряный самовар занимали самые видные места. На особом столике красовались золотые часы-брегет для жениха, бриллиантовые серьги с изумрудами и такая же брошь, браслет с бриллиантовой звездой на черной эмали, голубые эмалевые серьги с ветками из бриллиантов и такая же брошь и, наконец, жемчуг Надежды Васильевны (все подношения в ее бенефисы).
— Это зачем же? — злилась Поля. — Придет черный день, и заложить будет нечего. Ей жемчуг жених подарил…
— То жених, а то мать. Чего ты окрысилась? Подумаешь, наследница…
Поминутно раздавались звонки. Входили знакомые, приводили своих знакомых. Оглядывали, критиковали, щупали полотно и материи, нюхали меха, дули на них, щелкали пальцами по серебру, взвешивали его на руках, ахали над бриллиантами и над персидским ковром. У всех разгорелись глаза, развязались языки. Монограммы с короной на белье, мастерски вышитые Аннушкой, произвели впечатление. Филипповна и Пафнутьевна, две свахи, две ходячие газеты города, рысьими глазами разглядывали выставленные вещи, всему делали оценку, на виду восхищенных дам, испускавших крики зависти, пропускали через обручальное кольцо ценную турецкую шаль и китайские шелковые шарфы. Были тут и две факторши и один ростовщик, — это уже под вечер, когда схлынула волна «господ», но к их мнению прислушивались свахи.
Ни Надежды Васильевны, ни Веры не было дома. Весь день они провели у генеральши Карповой. Надежда Васильевна все металась по комнатам, не находя себе места, подбегала к окнам, глядела на часы, вздыхала и раскладывала пасьянс. Вера украдкой наблюдала за нею и пожимала плечами. Она ничего не понимала.
Генеральша Карпова, молчаливая и величественная, как Будда, в своем новом платье по де суа (peau de soie) и в дорогом чепце, с турецкой шалью на плечах, неподвижно сидела на диване в гостиной Нероновой, милостиво отвечала на поклоны входившей публики и нюхала соли из граненого флакона. Все показывали Поля, Аннушка и Настасья. Они же, когда дверь заперлась за последним посетителем, все уложили вновь по сундукам и ящикам.
— Ну?.. Во сколько оценили? — с порога крикнула вернувшаяся Надежда Васильевна. А глаза от нетерпения так и прыгали.
— В семнадцать тысяч рублей, — томно объявила утомленная генеральша. — Поздравляю тебя, душа моя!
— Как в семнадцать! А жемчуг мой?
— То особ статья, — запела Поля. — Его в десять тысяч оценили. Честь имеем поздравить! Не каждый помещик али купец столько за дочерью даст. Пожалуйте ручку!
Лицо Надежды Васильевны исказилось. Она тяжело села в кресло и истерически зарыдала. Все заметались. Побежали за водой, за каплями. Вера стала на колени перед матерью.
— Мамочка… милая… о чем вы плачете?
С наслаждением выплакавшись и выпив стакан воды, Надежда Васильевна погладила голову Веры.
— Ах, детка!.. Детка!.. Какая это минута!.. Не огорчайся… От счастья плачу… Ведь вот это (она указала на сундуки) все мое прошлое… вся жизнь, вся молодость… Сколько трудов, слез, борьбы, лишений! Как надо было работать, чтоб все это добыть!.. Ты думаешь, даром даются такие деньги?
— Не надо, мамочка… ничего мне не надо… Мне стыдно отнимать у вас!
— Что ты! Бог с тобой! Для кого же я трудилась всю жизнь? Вот и награда моя… Порадуйся со мной, дочка, в этот час! Теперь и умереть могу спокойно. Никто не скажет, что оставила дочь бесприданницей, что отдала ее в плохие руки.
Они крепко обнялись. Аннушка всхлипывала. Генеральша вытирала слезы.
— Завтра утром буду у жениха, все доложу, — сообщила Поля, смягчившаяся и умиленная.
Накануне свадьбы, когда Вера еще спала, Аннушка и Поля отвезли на квартиру барона все сундуки и ящики, но ключей денщику не дали. «Сама Надежда Васильевна будет завтра утром, а ты не зевай!»
— Чего учите, тетенька? И без вас командиров много, — огрызнулся рыжий наглый красавец Егор.
— Ах, уж и дерзкий же ты мужчина!.. До чего неуважительный! — прошипела Поля. — Вот погоди ужо! Молодая майорша сбавит с тебя спеси…
— Ох!.. Испугался! На ночь не стращайте!
Аннушка слабо пискнула и поперхнулась, так больно ущипнул ее денщик в темной передней.
Накануне свадьбы Вера очень устала, примеряя подвенечное платье, над которым Аннушка должна была просидеть всю ночь. Зевая и шатаясь от слабости, она подошла поцеловать руку матери. Та озабоченно перекрестила ее и тотчас ушла на кухню, чтоб с Настасьей обсудить, что надо с утра купить для свадебного ужина.
И только через час точно что стукнуло ей в голову: «Последняя ночь Верочки…»
— Боже мой! — так и вскинулась она… И зарыдала.
Всласть наплакавшись у себя, она на цыпочках вошла в комнату дочери. Никогда не забывала Надежда Васильевна перекрестить ночью спящую Веру… «А завтра ее здесь уже не будет…» — подумала она и всхлипнула опять.
