Прада, стоявший у окна рядом с Пьером, жестом указал ему на толпу:
— Вот теперь они поглазели на королеву и лягут спать довольные. И ручаюсь вам, здесь нет ни одного полицейского агента… Ах, как хорошо, как хорошо быть любимым!
У него опять заныло сердце, и он с наигранным смехом повернулся лицом к галерее.
— Внимание, друг мой! Не прозевайте торжественного появления их величеств. Это самый эффектный момент празднества.
Прошло несколько минут, и вдруг оркестр прервал на половине веселую польку, а медные трубы грянули королевский марш. Танцоры в беспорядке бросились к дверям, середина залы опустела. Король и королева вошли в залу в сопровождении князя и княгини Буонджованни, встретивших их внизу, в вестибюле. Король был во фраке, королева в светло-желтом атласном платье, отделанном роскошными белыми кружевами; в бриллиантовой диадеме на белокурой головке она казалась совсем молодой, ее свежее, круглое, приветливое лицо сияло умом и добротою. Оркестр продолжал играть, приветствуя королевскую чету громкими, ликующими звуками марша. Вслед за родителями показалась Челия, окруженная толпою любопытных, потом вошли Аттилио, супруги Сакко, родственники, официальные лица. В ярком электрическом свете, под гром духовых инструментов, все застыли, ожидая окончания королевского гимна, обмениваясь приветствиями, взглядами, улыбками; гости теснились вокруг, поднимаясь на цыпочки, вытягивая шеи, их глаза блестели, на обнаженных плечах дам сверкали драгоценности.
Наконец оркестр умолк, начались поклоны и реверансы. Их величества, уже знавшие Челию, с отеческой сердечностью поздравили ее. Сакко, как ловкий царедворец и любящий отец, поспешил представить своего сына Аттилио. В то время как лейтенант склонился в поклоне перед королем, юркий человечек, низко сгибая стан, в изысканных выражениях рекомендовал королеве своего красивого, горячо любимого отпрыска. Королевские особы отнеслись к нему чрезвычайно благосклонно, так же как и к г-же Сакко, которая скромно держалась в тени. И тут произошел случай, вызвавший во всех гостиных бесконечные пересуды. Увидев Бенедетту, которую граф Прада после свадьбы приводил во дворец, королева, восхищенная ее красотой и прелестью, ласково ей улыбнулась; когда молодая женщина подошла, монархиня милостиво побеседовала с нею несколько минут, осыпая любезностями, к которым жадно прислушивались все окружающие. Разумеется, королеве не были известны последние новости, она не знала, что брак с Прада расторгнут, что скоро состоится обручение с Дарио и на этом балу как бы празднуется двойная помолвка. Однако впечатление было произведено, все только и говорили о комплиментах, которыми добродетельная и умная государыня удостоила Бенедетту, и это способствовало торжеству молодой женщины: она казалась еще более прекрасной, гордой и победоносной, она вся сияла от счастья, радуясь, что наконец-то может соединиться с избранником своего сердца.
Прада испытывал невыразимые муки. В то время как королева милостиво здоровалась с дамами, склонявшимися перед ней в реверансе, а король — с важными особами, офицерами, дипломатами, представлявшимися ему один за другим, Прада видел одну лишь Бенедетту, счастливую, обласканную, гордую, в сиянии любви, в ореоле славы. Дарио стоял рядом с ней, такой же радостный, такой же торжествующий. Казалось, именно для них двоих устроен этот бал, для них сияют лампы, играет оркестр, для них сверкают бриллиантами римские красавицы с обнаженными плечами, для них напоен ароматом пьянящий теплый воздух, в их честь, при звуках королевского марша, прибыла королевская чета, ради них это торжество, им двоим улыбается всеми обожаемая государыня, почтившая бал своим присутствием, словно добрая фея из волшебных сказок, появление которой приносит счастье нареченным. Великолепие блистательного празднества, апогей веселья и радости означали в глазах Прада победу прекрасной женщины, которой он страстно добивался, но которой не мог овладеть, победу Дарио, отнявшего у него жену, победу, столь явную и очевидную для всех, столь оскорбительную, что граф ощущал боль, как от пощечины. Помимо старой кровоточившей раны уязвленного самолюбия, Прада страдал также и от блестящих успехов Сакко, грозивших его собственной карьере. Неужели мягкий климат Рима и вправду действует расслабляюще на суровых завоевателей с Севера, не потому ли он ощущает такую усталость, изнеможение, такой упадок сил? Еще сегодня утром во Фраскати, при осмотре злополучных строительных работ, ему слышалось, как трещит по швам его миллионное состояние, хотя он и не верил в свое близкое банкротство, о котором уже ползли слухи; а вечером, в разгар празднества, ему почудилось, будто южане побеждают и Сакко, этот ненасытный хищник, рожденный под палящим солнцем, жадно хватающий добычу, берет над ним верх. Если министру Сакко, королевскому любимцу, породнившемуся благодаря женитьбе сына с одним из самых знатных семейств римской аристократии, удастся когда-нибудь стать властителем Рима и всей Италии, бесконтрольно распоряжаться государственной казною и людскими судьбами, каким это будет ударом для него — честолюбивого, гордого, алчного Прада, жадного до наслаждений, какой это будет пощечиной его самолюбию! Граф чувствовал, что его изгоняют из-за стола до окончания пира. Все рушилось, все ускользало из рук: Сакко похищал его миллионы, Бенедетта терзала его сердце, растравляя позорную рану неутоленного желания, от которой ему никогда уже не исцелиться.
Тут Пьер опять услышал глухое рычание раненого зверя, невольный жалобный стон, пронзивший ему сердце. Взглянув на графа, он спросил с участием:
— Вы страдаете?
Но, увидев бледное лицо Прада, который нечеловеческим усилием воли скрывал свои муки, Пьер пожалел, что задал этот нескромный вопрос, оставшийся, впрочем, без ответа. Чтобы загладить неловкость, он начал вслух развивать свои мысли о великолепном зрелище, развернувшемся перед их глазами.
— Да, ваш отец был прав, ведь мы, французы, воспитанные в католической вере, даже сейчас, в смутную эпоху сомнений, видим в Риме лишь древнюю многовековую столицу пап, — мы не замечаем, мы почти не в состоянии понять те глубокие перемены, которые с каждым годом превращают его в современный итальянский Рим. Если б вы знали, какими незначительными казались мне, когда я приехал сюда, ваш король и правительство, ваш юный энергичный народ, стремящийся возвеличить свою столицу! Да, я отстранял все это, не принимал в расчет, я мечтал только об одном: возродить римскую церковь, создать ради блага народов новый христианский, евангельский Рим.
Горько усмехнувшись при воспоминании о своей наивности, Пьер широким жестом указал на галерею, на князя Буонджованни, склонившегося в этот миг перед королем, на княгиню, слушавшую комплименты Сакко, на картину унижения папской аристократии и торжества вчерашних выскочек; «черные» и «белые» в этом салоне смешались до такой степени, что представляли единую толпу подданных короля накануне слияния в единый народ. Немыслимое прежде примирение между Квириналом и Ватиканом здесь казалось неизбежным если не в принципе, то на деле — перед лицом каждодневных перемен, перед лицом этих радостных мужчин и женщин, нарядных, смеющихся, увлекаемых желаниями и страстями. Надо жить, любить, быть любимым, вечно рождать новые жизни! И свадьба Челии и Аттилио должна стать символом необходимого единения; любовь и юность восторжествуют над исконной ненавистью, старые распри забудутся, красивый юноша завоюет и унесет в своих объятиях прелестную девушку, дабы род человеческий продолжался.
— Поглядите на них, — воскликнул Пьер, — как красивы жених и невеста, как они молоды, радостны, полны надежд! Я понимаю, что ваш король явился на праздник, чтобы доставить удовольствие своему министру и привлечь на свою сторону одну из древних римских фамилий: это честная, мудрая и благодетельная политика. Надеюсь также, что он понимает и сокровенный смысл этого брака: старый Рим, в лице прелестной, чистой, влюбленной девочки, сочетается с новой Италией, — ее олицетворяет отважный, юный энтузиаст, которому так идет военный мундир. Да будет прочным и плодотворным их союз, да положит он начало великой нации, какой я желаю вам стать, желаю от всей души, особенно теперь, когда я научился понимать вас!
Удрученный крушением своей давнишней мечты о вселенском евангельском Риме, Пьер пожелал нового счастья Вечному городу с таким искренним, глубоким волнением, что Прада не мог удержаться и воскликнул:
— Благодарю вас за такое пожелание, это заветная мечта всякого истого итальянца.
Но голос его сорвался. Он вдруг увидел, что к улыбающимся Челии и Аттилио, которые тихо разговаривали друг с другом, подошли Бенедетта и Дарио с такой же счастливой улыбкой на устах. И когда обе юные пары сошлись, сияющие, торжествующие, полные радостных надежд, граф почувствовал, что не в силах оставаться здесь дольше, смотреть на них и терзаться.
