я, безусловно, исполнял в этом празднике жизни.
Фелькер вдруг рванулся к двери.
– Блевануть захотелось от таких откровений? – сочувственно спросил Сандос, посмотрев в спину вылетавшего из комнаты Фелькера. – Только не стыдитесь, – воззвал он. – Со мной это случается регулярно.
После чего Сандос повернулся лицом ко всем остальным.
– Ему почему-то хотелось, чтобы я сам был виноват во всем этом, – проинформировал он собравшихся, внимательно посмотрел на каждого, остановив свой взгляд на Кандотти. – Он неплохой парень, Джон. Такова человеческая природа. Он хотел, чтобы я совершил какую-то ошибку, которой не сделал бы он сам, он хотел обнаружить во мне какой-то дефект, которого был лишен, так чтобы он мог поверить, что с ним ничего подобного не произошло бы. Но это не было моей виной. И это была слепая, немая, тупая удача от самого начала до самого конца, и в таком случае непонятно, чем мы здесь занимаемся, или же это воля Бога, которого я не могу чтить.
Содрогаясь, он ждал их слов.
– Вопросов нет? Возражений тоже? Никаких слов утешения для пострадавших? – спросил он с едким весельем. – А я вас предупреждал. Я рассказал вам то, чего вы знать не хотели. Но теперь вы все знаете. Так что живите с этим. Но это было мое тело. Это была моя кровь, – проговорил он, задыхаясь от ярости. – И моя любовь.
Он вдруг умолк и наконец отвернулся от них. Никто не шевельнулся, и они слушали неровное дыхание… наконец оно успокоилось, он взял себя в руки и с возмущением продолжил:
– Джон остается, – произнес он наконец. – Все прочие, убирайтесь.
Дрожа, он стоял перед Джоном Кандотти, ожидая, пока все остальные освободят комнату. Джулиани изящно обошел лежавшие на полу обломки стола, брат Эдвард медлил у двери, ожидая, пока мимо пройдет сжавший белые губы Фелипе Рейес, после чего наконец вышел и с легким щелчком закрыл за собой дверь. Джон более всего хотел отвернуться и уйти со всеми остальными, однако он знал, почему находится здесь, и посему остался и попытался приготовиться к тому, что услышит далее.
Когда они остались вдвоем, Сандос начал расхаживать и говорить, рассыпая негромкие жуткие слова, вслепую расхаживая из угла в угол комнаты.
– Наконец новизна выдохлась, и мною стали интересоваться одни только охранники.
К этому времени меня содержали в небольшой и лишенной света комнатенке с каменными стенками.
Я находился в одиночестве, там было очень тихо, и я мог слышать только собственное дыхание и стук крови в ушах. Потом отворялась дверь, и я видел за ней свет.
Он умолк, вглядываясь в прошлое, не в силах понять, сколько в нем реального и в какой степени воспоминание обернулось кошмаром.
– Я никогда не мог сказать, принесли ли мне еду или же… или… Они держали меня в одиночестве, потому что мои вопли тревожили остальных. Моих коллег. Тех, кого ты видел на рисунке еще в Риме, помнишь? Должно быть, его нарисовал кто-то из гарема. Однажды я обнаружил этот рисунок среди еды. Можешь представить, что это значило для меня. Бог оставил меня, однако кто-то вспомнил обо мне. – Он остановился и в упор посмотрел на Джона Кандотти, застывшего перед ним, как пташка перед коброй.
– И в итоге я решил, что убью следующего, кто войдет в дверь, любого, кто… притронется ко мне. – И он снова зашагал, поднимая и опуская ладони, пытаясь объяснить, заставить Джона понять. – Я… Мне некуда было бежать. Но я подумал, если меня сочтут слишком опасным, то могут оставить в покое. Или убьют. Я думал, что, когда в следующий раз кто-то войдет, один из нас умрет, все равно кто. Но это было ложью. Потому что мне было не все равно. Они жестоко имели меня, Джон. Они жестоко пользовались мной. Я хотел умереть.
Он остановился и посмотрел на Кандотти беспомощным взглядом.
– Умереть хотел я, однако Бог забрал ее. Почему, Джон?
Джон не вслушивался в его слова. Но на этот вопрос у него имелся ответ; выжившие в катастрофах часто задавали его, и он смог сказать:
– Потому, наверное, что души не подлежат обмену. Ты не можешь сказать Богу: возьми лучше меня.
Сандос не слышал его.
– Я не спал, долго не спал. Я ждал, когда откроется дверь, и пытался придумать способ убить кого-то, не имея рук…
Он все еще стоял, но более не видел Джона Кандотти.
– Так что я ждал. Иногда засыпал на несколько минут, наверное. Но там было так темно. Трудно было даже понять, открыты мои глаза или нет. A потом я услышал шаги за дверью камеры, поднялся и перешел в дальний угол, так чтобы воспользоваться всей своей массой и скоростью движения… дверь открылась, я увидел странный силуэт, мои глаза поняли это, но я был взведен, как пружина. Это было так, будто нервы мои выстрелили без моего разрешения. Я врезался в нее со всего размаха… кажется, я даже слышал, как хрустнули косточки в ее груди, Джон.
* * *
ОН ОТЧАЯННО ПЫТАЛСЯ принять силу удара на свои искалеченные руки, смягчить столкновение, но, прежде чем он сумел заставить свои руки подняться, оба они пушечным ядром врезались в каменную стену, и столкновение это погубило Аскаму.
Он обнаружил, что стоит на полу, на предплечьях и коленях, Аскама лежит под ним, и лицо девочки настолько близко к нему, что он услышал ее шепот. Она улыбнулась ему, кровь пузырилась в уголке ее рта и сочилась из носа.
– Видишь, Миило? Твоя семья пришла за тобой. Я нашла тебя для них.
Тогда он услышал голоса, человеческие голоса, и посмотрел вверх от тела Аскамы, ослепленный ярким светом второго рассвета, проливавшегося в дверь. Увидел глаза их с одной радужкой, столь же странной для него теперь, как, наверное, были его собственные глаза для Аскамы при первой их встрече. Узнал их взгляд, потрясенный, а затем наполнившийся отвращением.
– Боже мой, вы убили ее, – сказал старший. A затем умолк, рассматривая ожерелье из драгоценных камней, нагое тело, украшенное надушенными лентами, засохшие кровавые следы последнего эпизода жизни священника. – Боже мой, – повторил он.
Младший уже кашлял и зажимал рукавом нос, стараясь отгородиться от совместного запаха крови, пота и духов.
– Я – У Синжэн, а это мой коллега, Тревор Айли. ООН, Комитет внешних сношений, – проговорил он. Он почти, но не совсем сумел изгнать презрение из своего голоса, когда добавил: – А вы, должно быть, отец Сандос.
Ответом ему стал звук, начавшийся со смеха, столь же шокирующего и возмутительного, как все, что они могли видеть и обонять, и закончившегося чем-то уже более трудным для понимания. Кризис затянулся на какое-то время. Но даже когда истерика закончилась, они не услышали ничего разумного от этого человека.
* * *
– НУ, ДЖОН? НУ ПОЧЕМУ все случилось подобным образом, если только не по воле Бога? Я думал, что понял… – Голос Сандоса смолк, и Кандотти ждал, не зная, что можно тут сказать или сделать. – Как долго все это продлилось, а, Джон?
Застигнутый врасплох Джон хмуро посмотрел на Эмилио и покачал головой, стараясь его понять, но не улавливая направления полета мысли.
– Когда-то я попытался прикинуть. Двадцать девять лет. Я путаюсь со временем, однако к Богу я обратился в пятнадцать, а сейчас мне сорок пять.
Излохмаченные нервы вдруг сдали, и Эмилио осел на пол. Джон подошел к нему, опустился на колени и прислушался, a Эмилио шептал сквозь слезы голосом тонким и звонким:
– Понимаешь, я знаю, что люди приспосабливаются. Они находят кого-то… кого-то … кто помогает им. Но со мной дело в другом: я этого не сделал. А ведь это была дорога к Богу. И я думал, что понял. Существуют моменты, Джон, когда твоя душа превращается в огненный шар, достигающий равным образом всех и всего. Я думал, что все понял.
И вдруг Эмилио вытер глаза, неровно вздохнул, и, когда заговорил снова, голос его сделался нормальным, спокойным, усталым и по этой причине куда более печальным… таким Джон Кандотти его еще не слышал:
– Итак, мне было, наверное, сорок четыре, когда это… когда это произошло, так что я шел по этой дороге уже около
