— Говорите, — глухо сказал Железняк.
Ковалёв рассказал всё. Он не собирался щадить Ивана, себя или маленького Андрейку. Он понимал всю важность этого разговора.
— Вот какие дела, Иван Павлович, — закончил он свой рассказ. — Оказывается, сложнее таких озорников воспитывать, чем мы с тобой думали. Почему-то я всегда волновался только о… как бы это сказать… ну, словом, о материальной стороне дела, когда о вашей семье расспрашивал, а, видно, самое главное мы тут с тобой прозевали.
— Послезавтра они возвращаются из пионерского лагеря, — сказал Железняк. — Вы можете быть спокойны, Алексей Михайлович, теперь я уж ничего не прозеваю.
— Ну, а что ты будешь делать, когда они вернутся? — спросил Ковалёв. — Смотри не наказывай его. Тут главное, чтобы суть дела до его сознания дошла.
— Обиднее всего, — ответил Железняк, — что он скрывал, врал нам, даже честное слово мне давал. Наказывать его я не буду, подумаю, что надо сделать, чтобы он понял.
— И мне придётся подумать. А впрочем, сейчас я уже не боюсь: когда знаешь, где опасность, её легче одолеть.
Сам того не зная, он ответил на затаённые мысли Ивана, и от этих слов у того стало легче на душе.
— Ну, я пойду дальше, — поднялся с дивана Ковалёв. — Сегодня мне ещё три таких разговора предстоят. Долго я эти дни помнить буду, — сказал он, выходя в коридор. — Что Сидоренко арестовали, ты это знаешь?
— Знаю, — ответил Железняк. — Как бы ему помочь?
— Я сам об этом думаю, — сказал Ковалёв.
Парторг вышел. Иван постоял около двери, прислушиваясь, как затихают шаги на лестнице, потом пошёл на кухню, взял тряпку и щётку и снова принялся мыть и чистить. В такие минуты он не мог жить без работы.
Он лёг спать поздно ночью, когда всё было вытерто, вымыто и блестело при ярком электрическом свете. Работа невольно отвлекала от тревожных мыслей. А перед сном они снова нахлынули.
«Всё время только о том, чтобы накормить, думал, — укорял себя Иван. — А того, что брат чуть в тюрьму не попал, не заметил. Тоже — воспитатель!»
Утром он поднялся, как всегда, с гудком, отдохнувший, но не успокоенный.
Минут за двадцать до начала работы Иван пришёл в цеховой буфет. Вчера, занятый уборкой, он не успел даже подумать об ужине, и теперь сметана и холодные котлеты показались ему особенно вкусными. Кто-то сел рядом за стол. Иван оглянулся — Саша Бакай внимательно размешивал сахар в стакане мутноватого чая. Лицо комсомольского секретаря было хмурым. Он всё мешал и мешал ложечкой в стакане.
— Хватит ложкой болтать, — сказал Иван. — Здравствуй!
Саша не спеша ответил:
— Здравствуй.
Что-то изменилось в последнее время в Сашином лице стало оно серьёзнее, даже постоянной улыбки не видно на губах, и светлый чубчик аккуратно заправлен под кепку. И даже нос. курносый веснушчатый нос, выглядел совсем не так задорно.
— Сидоренко арестовали, — цедя слова сквозь зубы, выговорил Саша.
— Знаю.
— И что ты об этом думаешь?
— Думаю, как ему помочь.
— Вот и я о том же думаю, а придумать ничего не могу, — сказал Бакай. — Сердцем чувствую: ни в чём он не виноват, — но как это доказать? Неточный инструмент — сердце.
— Давай ему характеристику напишем. Производственную характеристику, хорошую, правдивую.
— Характеристику пишут, когда её требуют, а мы с тобой выскочим — над нами только посмеются.
— Тогда, — не сдавался Железняк, — пойдём к следователю прокуратуры, поговорим с ним по-человечески — ведь должен он понимать, кто вор, а кто честный человек.
— Должен, — сказал Бакай. — Ну что ж, пойдём, может, и в самом деле поможем, а то и у меня сердце не на месте. Встретимся после работы и пойдём.
Попасть к следователю прокуратуры было не так-то легко, но настойчивые парни наконец всё-таки оказались в кабинете, где за столом сидел мужчина с редкими, старательно зачёсанными на косой пробор волосами и внимательными глазами.
Не перебивая, он выслушал Бакая и Железняка и сказал:
— Все ваши прекраснодушные высказывания, уважаемые товарищи, основаны на личных чувствах, а моё дело — разбираться в фактах. Если вы хорошенько подумаете, то увидите, что факты говорят не в пользу подследственного Сидоренко. И пожалуйста, не мешайте нам вести следствие — ваши высказывания могут только сбить нас с правильного пути. Всего лучшего! — И, не вставая, не протягивая руки, он опустил глаза на лежавшие перед ним бумаги.
Пришлось уйти ни с чем.
— Что же делать? — спросил Железняк.
Бакай молчал.
В смутном настроении пришёл Иван на другой день на работу. Бригада Половинки собирала очередной двух тысячетонный пресс. Гудок застал его уже около бригадира.
Часа через полтора после начала работы к прессу подошёл инженер из конструкторского бюро, посмотрел, как Железняк монтирует систему смазки, удовлетворённо кивнул головой и сказал:
— Тут будет одно небольшое изменение, товарищ, извините, не знаю вашей фамилии.
— Железняк.
— Будет небольшое, но принципиальное изменение, товарищ Железняк. Вот тут придётся нашей системе выдержать чуть большее напряжение. Я сделал новый расчёт, — смотрите.
Он положил на станок лист бумаги с двумя рядами цифр, словно нанизанных на одну ниточку. На глаза Железняку попался знак синуса, ещё неизвестный ему и непонятный. Изучение тригонометрии должно было начаться в десятом классе.
— Вот, смотрите, — продолжал инженер, — тут у нас может получиться что-то вроде гидравлического удара, а мы должны его избежать. Ясно?
— Ясно, — тихо ответил Иван Железняк, хотя ему ничего не было ясно.
— Так вот, я сделал подсчёт, придётся сменить всю магистраль. Длину медной трубки сами сможете подсчитать?
— Лучше, если вы это сделаете.
Иван покраснел так, что даже затылок стал горячим.
— Ну хорошо, — понимая молодого рабочего, сказа! инженер. — Сейчас я вам всё пришлю. Между прочим, сколько у вас за плечами классов?
— Восемь.
— Ну, видите, до тригонометрии один шаг остался. Снимайте старую магистраль. — И он быстро направился в контору мастера, сел за стол и склонил голову над расчётом.
Инженер вернулся с расчётом, принесли новые медные трубки. Иван быстро заменил магистраль, и через час никто уже не вспоминал об этом случае. Только у самого Железняка осталось сознание, что к огромному количеству забот в его жизни прибавилось ещё одно очень важное и неотложное дело.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Все эти жаркие дни конца августа 1951 года Марина Железняк прожила в напряжённом ожидании. Она прислушивалась к каждому звуку, который раздавался в лесу, возле пионерских палаток, она слушала скрип песка под чужими, незнакомыми шагами. Она часто приходила на пляж, на то место, где встретила Кирилла, и долго лежала под вербами, пересыпая, словно переливая из руки в руку, мелкий белоснежный песок.
Если бы её спросили, почему ей хочется увидеть Кирилла, девушка не сумела бы ответить. Нет, мысль о любви не приходила ей в голову. Она просто должна была увидеть Сидоренко, а он всё не шёл и не шёл.
День проходил за днём, и уже приходили в голову ревнивые мысли, хоть Марина хорошо понимала — ни ждать, ни ревновать она не имеет никакого права.
«Но ведь он сказал: «Приеду!» Обещал приехать! — думала она, лёжа на песке. — Вот эти вербы слышали, я могу их позвать в свидетели. Почему же он не едет? Почему?»
Так в эти дни августа Марина вдруг поняла, что любит Кирилла. Она вспоминала его лицо, последний их разговор, слышала весёлый голос. Она не могла больше оставаться здесь, в этом лесу, ничего не зная о Кирилле. Он должен, должен был приехать, потому что обещал, — ведь ему самому хотелось!..
И всё-таки он не приехал. Почему? Марина доискивалась причин, рисовала в воображении разные ужасы.
И вот наступил последний вечер, когда зажгли прощальный костёр, пели «Картошку» и «Взвейтесь кострами…», вспоминали прошедшее лагерное лето, весёлые экскурсии, походы, беседы и спортивные состязания.
А утром последняя линейка и последний рапорт, и вот уже отряд за отрядом идут к станции железной дороги, а смолистая лесная тишина снова опускается на чёрный круг от вчерашнего костра, на вытоптанные большие квадраты, где стояли белые палатки…
Иван, ожидая приезда сестёр и брата, многое передумал и приготовился к разговору с Андрейкой.
Ещё не ступив на площадку лестницы, он услыхал шум в своей квартире. Широко распахнув дверь, вбежал в коридор и увидел их всех, своих милых пионеров. Какие же они стали красивые, как загорели за лето!
Андрейку просто не узнать. Мальчик вытянулся за два месяца, стал тонкий и гибкий, как стебель, на обожжённом солнцем носу лупится кожа, а глаза блестят весело, смешливо. Ему двенадцатый год, но можно дать все четырнадцать.
