И вдруг подумалось: а что, если эту девушку им в семью принять? Не знал Миша Марков, что он точно так же, как Оксана, остался один на свете. Не знал, что нет у него ни отца, ни матери, ни милой сестренки, что только в его воображении жили они по-прежнему…
Он стал приглашать Оксану, когда кончится война, в их семейство погостить, а то и вовсе остаться. Он рассказывал ей про Кишинев, какое там солнце, какие яблоки…
— Мама у нас хорошая!
— И у меня была хорошая…
— Моя мама и тебя любить будет!
Так они разговаривали, стоя посреди этих страшных, обгорелых обломков, среди виселиц и обезображенных черных трупов — два молодых, только-только начинавших жить существа.
9
Когда Марков доставил в бригаду красивую смуглолицую Оксану, все только и толковали что о «трофейной дивчине».
— Вот тебе и тихий мальчик! — удивлялся Савелий Кожевников. Смотрите, какую кралю отыскал! Молодец! Ей-богу, молодец! Пожалуй, тебя посылать в разведку, так ты у нас целый хоровод соберешь!
Савелий выхаживал ее, как родную дочку. Она все еще не приходила в себя. Ночью ей снилось все страшное, пережитое ею. И она кричала во сне. Савелий, как маленькой, певучим голосом рассказывал ей сказки да побасенки.
Постепенно Оксана освоилась в новой обстановке. Увидела, что каждый старается сказать ей ласковое слово, подбодрить, утешить, рассмешить. Перестала смотреть исподлобья, перестала дичиться.
— Так вы красные? И все красные такие? Тоже я разное слышала.
Вскоре Марков, придя ее навестить, увидел, что она стирает солдатское белье, взбивая мыльную пену сильными смуглыми руками. А усевшийся вблизи кавалерист, где-то раздобывший расписную трехструнную балалайку, мелодичным треньканьем этого незамысловатого инструмента старается развлечь ее.
Внезапно он вскидывает голову, глаза его делаются бессмысленными и затуманенными. Неожиданно тоненьким голоском он вытягивает:
Милый, чо, да, милый, чоНе цалуешь горячо?Али люди чо сказали,Али сам заметил чо…
Марков нисколько не рассердился, что застал около Оксаны кавалериста. Он дал кавалеристу сделать отыгрыш и с напускной серьезностью, как поют в деревнях, тоже исполнил частушку, первую, какая пришла в голову:
Уж я тещу провожал,Проливал немало слез,На прощанье целовалИ ее и паровоз…
Балалаечник перегнулся, растопырил локти, ударил по струнам:
— Э-эх! Сегодня пляшем, завтра пашем…
Балалайка затренькала еще заливчатее, еще звонче.
Мише так хотелось рассмешить Оксану, отвлечь ее от невеселых мыслей! Он выбирал самые забавные частушки, но не видел лица Оксаны. Нравится ли ей?
Он выговаривал скороговоркой:
Продавщица магазинаНазвала меня свиньей.Люди думали — свинина,Встали в очередь за мной…
Оксана, не прекращая работы, повела только на Мишу взглядом.
И тут еще подошли бойцы. Под лихую «Барыню» прошелся какой-то молодой щеголь вприсядку… И для всех было ясно, что присутствие Оксаны заставляло его выделывать особенно замысловатые выкрутасы и кренделя.
Оксана отжала белье, вытерла о подол закрасневшиеся от стирки руки и, любуясь на танец, встала рядом с Мишей Марковым, показывая этим, что разговоры разговорами, а знает она только его одного.
Никем ничего не было сказано, но в молчаливом согласии было установлено, что Оксана — «дивчина Маркова». Поэтому каждый справлялся у Миши, как поживает Оксана, и спрашивал у него разрешения:
— Тут у меня сахар остался. Может, Оксане отнести? Как ты считаешь, Марков?
А сам Марков то просил Савелия сшить новые сапожки для Оксаны, то покупал ей в деревне бусы. Подарки Оксана долго отказывалась брать, а если брала, то с какой гордостью!
— Капризная! — жаловался Марков Савелию.
— Ты бы командиру доложился, — советовал Савелий, — а то этак-то все начнут девчонок приводить.
— Ну ты все-таки полегче, Савелий! «Девчонок»!
— Да ведь я не про тебя. Я только к случаю. Явился бы с ней к командиру и все бы как полагается отрапортовал: так и так, мол, трофейная — и куда прикажете девать.
Миша подумал-подумал и решил послушаться доброго совета.
— Но как же я ему скажу? И еще с Оксаной… Может быть, лучше одному явиться?
— А что такого, если придешь с Оксаной? Кто есть Оксана? Трофей. Какой она элемент? Пострадавшее население. Вот ты эту сторону и оттеняй командиру.
— А вдруг он скажет: направить ее в тыл?
— Не скажет! Наш командир все понимает. Ты еще только к нему собираешься, а он уже, поди, знает, сколько у нее было братьев и сестер.
Савелий вздохнул:
— Не понимаю, что вы за люди! Кто ты есть? Всем ты обязан командиру. А сам не веришь ему! Да какое ты имеешь право на него не надеяться?! А хотя бы и в тыл? Он сразу в корень дела посмотрит! Это уж ты не беспокойся. Рассудит!
Перед Котовским предстали оба: Миша Марков и Оксана.
— Вот, — сказал Марков, — привел…
— Вижу.
— У нее горе…
— Знаю…
— Я хотел бы… — Марков подыскивал слова, — хотел бы взять ее… вообще… в свою семью… Чего она одна? А у меня, по крайней мере, семья… и хорошая, то есть, конечно, в Кишиневе…
— А она как? Согласна?
— По-моему, да.
— Она твоя невеста? Так я понимаю?
Но тут Марков и Оксана так сконфузились, так покраснели оба (причем Оксане это очень шло), что Котовский раскаялся в своих словах:
— Вы не обижайтесь, ребятки, я ведь от всего сердца. И если вы по душе окажетесь друг другу… Смотрите, какие вы молодые, какие славные…
— Я ведь только думал… — пробормотал Миша, — она девушка одинокая, и поскольку я ее нашел там, на кладбище, на пустыре, ночью, то я обязан о ней заботиться. Кончится война — а ведь она когда-нибудь кончится? отвезу я ее к моему отцу, к моей маме и скажу им: «Примем ее в дом, как родную?»
Оксана молчала. Она только полыхала стыдливым румянцем. И пожалуй, это было лучше всяких слов.
— Как ее звать? — спросил Котовский. — Оксаной звать? Оксана, неужто тебе не нравится мой орел?
— А разве я сказала, что не нравится?
— Ну вот и хорошо. Он тебе нравится, а у него о тебе мы и спрашивать не будем, достаточно взглянуть на него.
— Товарищ командир!
— Что «товарищ командир»? Правду говорю. Влюбленные всегда как солнцем освещены и сами излучают сияние. Это видно даже издали. И не стыдитесь вы, пожалуйста! Любовь — праздник! Поймите, что мы все взялись за оружие и ведем беспощадную войну с врагами не для каких-то отвлеченных замыслов, а для вас вот: для тебя, Миша, и для тебя, Оксана, чтобы жилось вам привольно, чтобы были вы вот так счастливы, выше головы!
Слушая такие хорошие слова, Оксана и Миша бессознательно, не задумываясь, как бы нечаянно взялись за руки и стояли, как жених и невеста.
И после этого разговора они уже не стеснялись быть вместе и часто разговаривали о будущем, о том, как вместе поедут в Кишинев, и как все будет хорошо, и как они будут радоваться.
Оксану передали в ведение врача Ольги Петровны Котовской в санитарную часть.
10
Ольга Петровна приветливо приняла девушку.
— Вот как хорошо! — говорила она. — Вдвоем-то нам насколько легче будет! Вместе-то мы можем по-женски и порадоваться, и помечтать. А ты, Миша, не беспокойся за Оксану, я ее обижать не стану. Да она и сама в обиду себя не даст. Правда ведь, Оксана?
Миша потрогал синяк на лбу, вспомнил о хворостине, которой огрела его Оксана при первом знакомстве, и сказал:
— В обиду-то, пожалуй, не даст…
Так они и зажили. Оксана пришлась, что называется, ко двору.
— Я ее зачислила сестрой-хозяйкой, — сообщила Ольга Петровна Котовскому.
— Отлично сделала. Девушка хорошая. Мы все должны стать ее семьей, пусть она почувствует это. Пусть будет она тебе не только сестра-хозяйка, но и сестра.
И часто справлялся о ней Котовский. Беспокоился, если узнавал, что грустит. Радовался, узнав, что поет песни.
В ведение Оксаны поступили всевозможные грелки, миски, плошки, поварешки; ее заботой было обеспечение больных всем необходимым для скорейшего излечения.
Впрочем, в боевой обстановке нельзя было строго разграничить обязанности. Приходилось делать все, что понадобится. Оксана была и сиделкой, и прачкой, и санитаркой…
— Оксаночка! — звала Ольга Петровна. — Помоги мне перевязку сделать! Оксаночка, подержи руку больного! Оксаночка, накапай двадцать пять капель вот из этого пузырька. Оксаночка! Где у нас йод?
И Оксана подавала бинты, йод, ножницы, пока Ольга Петровна осторожно и ловко снимала старую повязку, присохшую к ране и покрывшуюся бурыми пятнами.
