— Нет, за директором послали машину Михаила Михайловича. У Петра что-то испортилось.
— А я и не знал, — вставил Куцюк-Кучинский.
— Не хотела вас отвлекать: вы принимали представителей завода.
— Точно.
— Итак, — продолжал Дробаха, — шофер принес чемодан...
— И оставил его в приемной.
— Когда Николай Васильевич выехал в Борисполь?
— В начале двенадцатого.
— Значит, чемодан стоял в приемной немного больше часа?
— Да.
— Вы не интересовались чемоданом? Не прикасались к нему?
Возмущенно пожала плечами:
— Зачем?
— Прошу вас, — мягко сказал Дробаха, — припомните, вы все время, с десяти до отъезда директора, сидели в приемной?
Наташа задумалась на мгновение и ответила не колеблясь:
— Выходила дважды. Николай Васильевич просил принести из буфета бутерброды, а потом относила письма в канцелярию.
— Сколько времени заняло у вас хождение в буфет?
— Минут восемь — десять.
— А канцелярия далеко?
— Я еще задержалась там, — вспомнила секретарша. — Поговорили немного... Тоже минут десять.
— Не видели, кто-нибудь из посторонних заходил в приемную?
— Но ведь вход в институт только по пропускам.
— Может, застали кого-либо?
— Директор вызывал Андрусечко.
— Доктор наук, — вставил Куцюк-Кучинский. — Заведующий отделом. Известный ученый.
— Не заметили, кто выходил из приемной?
— Кажется, Курочко, да, — кивнула утвердительно, — Ярослав Иванович тоже заходил.
«Боже мой, — чуть не вырвалось у Куцюка-Кучинского. — И тут Курочко!»
— Больше никто не беспокоил директора? — спросил Дробаха.
— Потом к Михаилу Михайловичу заходил инженер Кремибский. Ну и шофер Петр. Сообщил, что машина исправна.
Дробаха увидел, как нетерпеливо заерзал в кресле Куцюк-Кучинский, и отпустил секретаршу. Когда та закрыла за собой дверь, молвил:
— Мне почему-то показалось, Михаил Михайлович: вы хотели что-то рассказать?..
— Да, один разговор, может, и не стоящий вашего внимания...
— Может, и не стоящий, — легко согласился Дробаха, — но на всякий случай...
— Был сегодня у меня доктор наук Курочко... — Куцюк-Кучинский снял очки: когда волновался, почему-то лучше видел. Вдруг подумал: сейчас он расскажет все о Курочко и в результате лопнет как мыльный пузырь их альянс с Норвидом. И плакала премия...
Но для чего ему раскрывать перед следователем все карты? Разве поступает так опытный игрок? Достаточно и намека, туманного намека, и всегда можно будет оправдаться и перед одним, и перед другим.
— Да, — повторил он, — заходил ко мне как раз перед вами один из наших заведующих отделами Ярослав Иванович Курочко. Человек уважаемый, доктор наук... — Объяснял так долго, чтоб найти нужные слова, чтоб и бросить тень на Курочко, и в то же время не очень большую. Наконец снова надел очки и закончил после паузы: — Показалось мне, что Ярослав Иванович настроен против директора и относится к нему как-то не так... А тут Наташа видела, как он выходил из приемной...
Дробаха подул на кончики пальцев, внимательно посмотрел на несколько смущенного Куцюка-Кучинского.
— И в чем это проявилось? — спросил. — Не могли бы вы немного конкретнее?
«А это уж дудки! — злорадно подумал Михаил Михайлович. — Посмотрю, как развернутся события, тогда, может, что-то и припомню, а сейчас — туман, белый туман, молоко, так сказать...»
— Пожалуйста, — ответил уверенно. — Товарищ Курочко жаловался на предубежденность директора по отношению к проблемам, разрабатываемым сотрудниками его отдела. Если хотите, на некоторую необъективность.
— Но это не возбраняется никому.
— Конечно, конечно, — даже обрадовался Куцюк-Кучинский. Подумал: он сделал свое дело и в случае чего всегда может сослаться на этот разговор. Он не утратил бдительности и своевременно сигнализировал. Если же Курочко ни в чем не виноват, это его предположение просто забудется. Довольный собой, незаметно потер пухлые ладони.
Дробаха поднялся.
— Не смею больше задерживать вас. Надо еще поговорить с шофером. Петром Лужным, если не ошибаюсь?
Куцюк-Кучинский проводил следователя до дверей.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Наташа вызовет Лужного, — заверил прощаясь. Широко улыбнулся Дробахе и долго стоял возле закрытых дверей, все так же улыбаясь.
Надо же такое... Повернись все чуть иначе, и возможно, его личные проблемы разрешились бы сами собой...
Потрогал щеки, как бы стирая с лица улыбку, и подумал: нужно сегодня же поговорить с Норвидом. Так, ни о чем, но приголубить, чтоб потом не сопротивлялся.
Хорошее настроение вернулось к Михаилу Михайловичу. Все же жизнь удивительна и прекрасна, если точно знаешь, чего хочешь, и умеешь достичь поставленной цели.
5
Перед входом в магазин лежал, вывалив язык и тяжело дыша, рыжий пес. Стецюк остановился перед ним и спросил благодушно:
— Жарко?
Пес посмотрел на него умными глазами и, почуяв в вопросе доброжелательность, благодарно пошевелил хвостом.
— Вот так, дружище, — продолжал Стецюк, — сейчас всем жарко, но ты разлегся в тени и отдыхаешь, а люди в поле и в такую жару работают. Выходит, ты самый настоящий лентяй...
Видно, пес не обиделся: еще раз пошевелил хвостом и сделал вид, что хочет подняться, но только дернулся и растянулся еще удобнее.
— Точно, лентяй, — повторил Стецюк и подумал, что этого рыжего пройдоху надо было бы прогнать от крыльца, но не захотел связываться и тратить хоть какую-то энергию — еще может зарычать или укусить, а ему, Сидору Стецюку, сегодня никак нельзя портить настроение. Ведь сегодня хоть и обычная среда, а для него, что ни говори, день праздничный. Вон и Прасковья, покалякав с соседкой, направилась к магазину, еще услышит его панибратский разговор с рыжим псом и подумает, что ее муж совсем одурел от счастья.
Но то, что сегодня у них счастливый день, Прасковья знала так же твердо, как и Сидор.
Еще недавно в их семье все шло нормально, работа у Сидора была необременительная, но, как он любил говорить, ответственная и авторитетная — фактически исполнял обязанности адъютанта председателя колхоза Григория Андреевича Дороха, а точнее, как называли его сельские кумушки, был «магарычным бригадиром».
Действительно, еще несколько лет назад их председатель не мог обойтись без Сидора Стецюка: больной человек, что-то с давлением и сердцем, пьет лишь чай да пепси-колу, иногда в жару позволит себе стакан холодного пива, а уж про коньяк или водку и речи нет...
А где ты в городе или в райцентре достанешь запчасти без магарыча? Как уладишь дела на межрайонной базе или выбьешь минудобрения? Вот и выходит, что договаривается Григорий Андреевич, а замачивает Сидор. И хорошо замачивает, со знанием дела, щедро — в следующий раз и на базе, и в межколхозстрое для них зеленая улица.
Ну и пусть в селе называют Сидора «магарычным бригадиром», это ему до лампочки. Зато сколько марочных коньяков перепробовал — дай бог самому товарищу...
Какому именно товарищу, Сидор, правда, не говорил, но колхозники знали: Стецюк не врет, и в самом деле чин должен быть высокий.
«Профессия» Сидора наложила отпечаток и на его одежду (у него был купленный за счет колхоза костюм, белые рубашки и галстуки, однако он любил лишь галифе да кирзовые сапоги и со стоном засовывал свои ноги в хромовые туфли сорок четвертого размера).
Язык Сидора тоже стал особенным, даже его воспоминания. Они, как правило, начинались одинаково:
«Когда мы с самим товарищем Кристопчуком заказали две бутылки «кавэвэка»...»
Или:
«В тот вечер мы с товарищем Александровым культурно отдыхали в ресторане «Мельница» и закусывали бастурмой...»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Почему-то больше злились на Сидора сельские женщины (мужчины уже привыкли: что ж, человеку пофартило — организм спиртостойкий, а это талант, все равно что голос у Соловьяненко) — потому ли, что, собираясь в райцентр, Стецюк повязывал модный галстук в крапинку, или потому, что в мужской компании иногда намекал, что познакомился в ресторане с какой-то молодухой...
