— Сразу видно, — оглянулся на ухоженные грядки и обвел руками накрытый стол, — хорошую хозяйку сразу видно.
— Вот это мужчина! — восхищенно воскликнула Прасковья. — А говорят, что городские не смыслят в этом ничего!
Хаблак внимательно посмотрел на нее и решил, что разговор на подтекстах тут, пожалуй, не пройдет. Сказал просто:
— А Григорий Андреевич холостякует. Но ведь тут рядом такая женщина — не каждый устоит.
У Прасковьи загорелись глаза.
— Да кто же устоит против Алены? — застрекотала. — Нет такого, вы только гляньте, еще молода, красавица, работяга, женщина в соку, и пропадает такое добро. Я ей уже сколько раз твержу: дуреха, Григорий Андреевич тебя на руках носить будет, а она кочевряжится...
Хаблак заметил, как покраснела хозяйка, и подлил масла в огонь:
— Григорий Андреевич — мужчина видный. Болен вот немного...
— Так ведь сам виноват, — безапелляционно заявила Прасковья, — не жалеет себя. А ты, Алена, не жалеешь его, стала бы женой да поберегла для людей.
— Вы что, отказали Григорию Андреевичу? — спросил, изобразив на лице удивление, Хаблак.
Майор увидел, как снова покраснела женщина, видно, этот разговор нравился ей и окончательная точка в их отношениях с Дорохом еще не была поставлена.
И все же Елена Демидовна махнула рукой и сказала, правда, не очень категорично:
— На черта мне муж, так я сама себе бог и царь, встала не мятая, легла не клятая.
— Что ты, Алена! Разве Григорий Андреевич тебе хоть одно плохое слово сказал?
— Нет, — созналась и вдруг улыбнулась так счастливо, что, без сомнения, не только Хаблаку, но даже не очень тонкокожему Стецюку стало понятно, что у них с Дорохом свои особые отношения, что все идет к своему логическому завершению и нужно лишь время, чтобы поставить эту самую последнюю точку.
Наверно, Елена Демидовна поняла, что немного выдала себя, поднялась и захлопотала.
— Пейте чай, — предложила, — печенье ешьте, вы, товарищ, — придвинула к Хаблаку вазочку с домашним печеньем, — еще даже и не отведали... А я пойду соберу вещи Григорию Андреевичу. Это же надо, — всплеснула ладонями, — чтобы такое случилось...
Прасковья поспешно допила чай, поставила чашку на блюдце донышком кверху и направилась следом за Еленой Демидовной.
Стецюк вытер рукавом пот на лбу — теперь без женщин двое мужчин могут поговорить спокойно.
— Вы, товарищ, видели много, самолетами летаете... А я скажу вам, когда-то мы обедали в ресторане с товарищем Стыкой. Не слышали о таком? Да вы что! Это же наш районный ветеринар, его все знают. Так выпил Семен Семенович первую рюмку и говорит: «Ты, Сидор Иванович, сам не знаешь себя. Ты вот сколько в колхозе на руководящей работе?..»
Стецюк говорил что-то дальше, но Хаблак не слушал — уже стал торопиться. Солнце вон совсем садится, до Киева же из Щербановки часа полтора езды, может, и два, надо спешить, день потерян, а дело со взрывом, к сожалению, не продвинулось у него ни на шаг.
Интересно, а как у Дробахи?
6
Юрий Лукич встал с постели в половине седьмого — для города это совсем рано, но Лоденок умел ценить время, точнее, себя в этом бесконечном времени и, если нужно было, рассчитывал каждую минуту.
Юрий Лукич сделал легкую зарядку, чтобы немного размяться после сна, кроме того, в каком-то солидном журнале, получаемом Людмилой, вычитал, что утренняя зарядка, хоть и не очень способствует похудению, оказывает влияние на обмен веществ, а к процессам, происходящим в его организме, Юрий Лукич относился серьезно.
После зарядки Юрий Лукич выстирал белые трикотажные трусы и майку — к личной гигиене относился не менее серьезно, да и не любил, чтобы в квартире был беспорядок.
Правда, Людмила не всегда разделяла его убеждения. Сначала Юрий Лукич пытался перевоспитать ее, однако вскоре убедился: женщины упрямы в своих привычках, и Людмиле иногда легче полдня просидеть перед туалетным столиком, изучая и совершенствуя свою красоту, чем положить рубашки в стиральную машину. Честно говоря, у Юрия Лукича даже возникла мысль развестись с Людмилой, но он по здравом размышлении отбросил ее. Все равно когда-то придется жениться, и неизвестно, кого еще возьмешь. Все они до замужества прикидываются и работящими, и влюбленными...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
К Людмиле Юрий Лукич присматривался почти полгода, но все же немного ошибся, правда, не совсем: у любимой жены бывали приступы трудолюбия, тогда она стирала все до последней тряпочки и вылизывала квартиру так, что Юрий Лукич даже при желании не мог найти ни пылинки. Однако это случалось не так уж и часто, а Юрий Лукич всегда и во всем ценил систему и порядок.
В конце концов, взвесив плюсы и минусы, Лоденок решил оставить все как есть: моложе и красивее Людмилы вряд ли нашел бы. Хотя, пожалуй, если бы очень захотел, может, и нашел бы, но у его Людмилы было еще одно неоценимое качество — насколько мог убедиться Юрий Лукич, она не изменяла ему. Так стоит ли разводиться с красивой, молодой, стройной и верной? Из-за того, что вовремя не постирает майку?
Юрий Лукич решил эту проблему довольно просто. В дни Людмилиной бездеятельности сам стирал и наводил порядок в квартире, скоро привык к этому и убедился, что такой образ жизни требует меньших затрат энергии и нервных клеток, которые, как известно, почему-то не восстанавливаются.
Выстирав белье, Юрий Лукич прошелся по квартире с тряпочкой, вытер пыль на югославской стенке «Рамона» и на белой широченной кровати из румынского гарнитура «Людовик», где под розовым одеялом любила понежиться Людмила. В эту минуту подумал о ней с нежностью, но не позволил эмоциям взять верх над собой, поспешил в ванную, принял холодный душ, оделся и, не ожидая лифта, сбежал по лестнице.
Выяснилось, спешил напрасно: машины еще не было у подъезда. Юрий Лукич недовольно сощурился и нетерпеливо топтался на месте — что за порядки, уже три минуты, как вышел на улицу, а машины все нет...
Наконец черная «Волга» показалась из-за угла, затормозила перед Юрием Лукичом, и шофер открыл дверцу.
— На перекрестке перекрыли движение, — стал оправдываться водитель, — пришлось объезжать...
Лоденок лишь скосил на него сердитый глаз. Не приехать вовремя за начальством, — был в этом твердо убежден, — значит, проявить разгильдяйство, разгильдяйства же он не прощал. Однако с утра не хотел портить себе настроение. Плохо начнется день, — не войдешь в нужный ритм, а он уважал и себя, и свой рабочий день, и свое умение по-настоящему организовать дело.
Каждый день — когда не был в командировке или не вызывало утром начальство — Юрий Лукич начинал с теннисной разминки. У него было два партнера — заместитель председателя райисполкома и начальник строительного треста, тоже энтузиасты тенниса. Иногда приходил играть довольно известный композитор, песни которого все чаще исполнялись по радио. Лоденок был уверен, что личное знакомство с представителями творческой интеллигенции никак не повредит ему. Наоборот, такие контакты теперь считались престижными.
Юрий Лукич переоделся в легкие летние брюки и рубашку с короткими рукавами. В глубине души он завидовал композитору. Тот мог позволить себе роскошь играть в шортах — они удобнее, но что бы подумали о Лоденке — директоре такого огромного комбината, если бы он посмел предстать перед публикой в коротких штанишках, с оголенными ногами!
Правда, композитор показывал ему фотографию какой-то заграничной знаменитости, кажется председателя правления крупнейшего концерна, в шортах — но это где-то там...
Вот и сегодня Лоденок вышел на корт с чувством законной гордости. В нем всегда пробуждалось это чувство при созерцании величественного комбинатовского Дворца спорта с плавательным бассейном и теннисным кортом: его, Юрия Лукича Лоденка, рук дело, он добился утверждения проекта и ассигнований.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Сорок — пятьдесят минут на корте, потом, после короткого отдыха, две пятидесятиметровки в бассейне, тепловатый душ, уже второй в течение дня, — и как раз время завтракать, а затем браться за работу.
