— И это помнишь? — сквозь дрему слышу я голос Курбана.
— Да, Курбан, и это… — грустно отвечает Митрофан.
О чем это они?.. Но у меня нет сил поднять голову.
Наверное, проходит много времени. Вдруг громко хлопает дверь. Я вздрагиваю, открываю глаза. В комнату вваливается группа нефтяников. Один из них говорит, что шторм заметно утихает, другой — что теперь скоро надо ждать возвращения Федора: видать, в штормягу его на скважине не пустили в обратный рейс.
Я уступаю нефтяникам место за столом, выхожу на веранду, потом иду на берег.
Да, шторм и на самом деле утихает.
Багровеет восток, снова отчетливо виднеются контуры морских скважин.
А еще через некоторое время от буровых к острову и от острова к буровым начинают сновать десятки моторных лодок. Но среди них нет моторки Федора.
Я возвращаюсь в домик. Народу в нем стало больше. Все молча и терпеливо ждут Федора. Сидят за столом, на полу, по краешку топчана.
Вася просыпается, смотрит по сторонам и, спрыгнув с топчана, идет на веранду. Там на крюке, словно птица о стекло, бьется широкополая шляпа Федора. Вася снимает шляпу, напяливает себе на голову и садится на нижнюю ступеньку лестницы, где они вчера с Федором ели виноград.
А Федора все нет и нет.
Прибегает Клавка, трясет Васю за плечо, говорит, что папку привезли на большом катере и уже отправили в больницу, в город. Вася ничего не слышит. Клавка сердится и кричит на него.
Тогда Вася встает и молча бьет Клавку кулаком в живот.
— Смотри у меня, разбойничек! — я пытаюсь погрозить ему пальцем.
Клавка приседает от боли, потом — бежит домой.
Вася снова садится на ступеньку и смотрит на море. Правой рукой он придерживает шляпу.
А Федора все нет и нет!..
Я возвращаюсь в город, но не решаюсь идти в общежитие. Целый день я бесцельно кружу по улицам, на некоторых появляясь по нескольку раз. Потом — долго стою, облокотясь на парапет бульвара, глядя на море, терзаясь мыслями: «Как мне рассказать тете Варваре о происшедшем? Какими словами? Как помочь ей в ее горе?»
Но деться некуда. Вечером я все же прихожу в барак. Я очень устал. Ноги у меня гудят. В который раз за день у меня мелькает мысль: «А не взять ли чемоданчик, уйти из барака? Тогда я навсегда буду избавлен от этого тяжелого разговора».
Но тетя Варвара лежит у себя в комнатке, и разговор мой откладывается на неопределенное время. Нет, мне от него не уйти!..
В барак входит морячок с портфельчиком. Он из Морагентства, я часто встречаю его на пристанях.
— Ну, пришел ваш Докер? — обращается он к грузчикам. Голос у него нетерпеливый и недовольный.
«Промолчать? Ведь меня здесь никто не знает. Спрашивает, наверное, по какому-нибудь делу; не по агаповскому ли?»
Но я говорю:
— Пришел. Я — Докер.
Морячок подходит ко мне, недоверчиво косится, лезет в свой потертый портфельчик. Протягивает разграфленный лист, говорит таинственным полушепотом:
— Соберешь взносы среди ваших грузчиков. Просили из месткома. В фонд помощи немецким морякам! Слышал небось про забастовку на «Биская» и «Джулио Шнилер» в батумском порту?.. Завтра команды приезжают из Тифлиса. Будут гостями бакинских портовиков.
— Хорошо, — безропотно соглашаюсь я.
Мой новый угрюмый сосед изучающе смотрит на меня. Вид у него болезненный, лихорадочно блестят глаза, щеки совсем провалились.
Морячок уходит, сосед спрашивает уважительно:
— Так ты и есть Докер?.. Говорят, у тебя легкая рука. Не поможешь мне в одном деле?
— Только не сегодня, отец.
— Да-да! — кивает он головой. — Потом как-нибудь!.. А то оклеветали, Докер, ни за что оклеветали!.. Сами украли муку и другие продукты, а на меня свалили… Где же правда, Докер?.. Пришлось уйти с работы, в грузчики к вам устроиться…
— А кем вы работали?
— Весовщиком на складе, Докер, на товарной станции. Знают, паскуды, что человек я безответный, вот и свалили…
— Судились?
— Нет! Попробуй связаться с ними!.. Их шайка, я один…
Прослезившись, он достает из-под подушки конверт, протягивает мне:
— Приходил какой-то парень. Просил передать тебе.
Я раскрываю конверт. Письмо от Алика. Обижается, что я пропал бесследно. Жалуется, что я его обманул, а вместе с ним и всех его товарищей. Просит помочь ему устроиться в общежитие, потому что он порвал с отцом и матерью по идеологическим мотивам, ушел из дома, живет у товарища.
Конечно, я никому и ничего не обещал и никого не собирался обманывать. Но ребятам надо помочь.
Надо помочь и новому соседу: жалко оклеветанного старика.
И деньги надо собрать в фонд помощи немецким морякам.
Но главное, конечно, тетя Варвара, тетя Варвара!.. Помочь ей в ее горе, хотя я и не знаю чем: сына я ей не заменю…
Как это мне ни горько, я вынужден себе признаться: нет, не еду я в Ленинград, не могу сейчас, потом как-нибудь… С трудом дается мне это признание: хоть реви от отчаяния на весь барак.
Я долго сижу на топчане, безучастный к тому шуму и гаму, который раздается в разных концах барака. Раскрываю чемоданчик, раскладываю на старые места свои нехитрые вещички. Сую под топчан сапоги.
Не только делать людям добро, но, если нужно, не задумываясь, отдать за них жизнь, как это сделал Федор, — в этом я вижу высокое призвание человека, этому я хотел бы следовать всегда. Не об этом ли тогда говорил и Глухонемой старик, Иван Степанович?..
Теперь мне никогда не забыть смерти Федора — останусь ли я докером, стану ли металлистом или пойду учиться. Профессия для меня уже не имеет никакого значения. Не имеет никакого значения и город, где я буду жить и работать, — Баку или Ленинград!
1961—1964
Ленинград
КНИГА О ВОЙНЕ
Рассказы
ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ
ЖЕНЩИНА В БЕЛОЙ ШАЛИ
Среди ночи мы стороной проехали станцию Паша и через час оказались в большой, но пустынной деревне.
— Хорошо бы сейчас выпить горячего чайку! — мечтательно сказал шофер.
— Да, хорошо бы, — согласился я, думая о чае как о чем-то несбыточном.
И вдруг в свете фар перед машиной показалась женщина в белой пуховой шали. Такие шали, помнится мне, я видел перед войной в Гори, где туристы покупали их за бесценок у местных вязальщиц.
— Стой! — кричала женщина, подняв руку.
Шофер резко остановил машину.
— Давай вон к тому дому! — прокричала женщина в белой шали.
