Воцарилось молчание, за время которого Мевлют ясно осознал, что стал другим человеком не только потому, что прошло много лет и волосы его побелели, а потому, что в жизни его случилась любовь к Райихе. Самиха тоже почувствовала, что не сможет выжать из Мевлюта романтические признания. Мевлют заметил, что жена все поняла и смирилась, и тут же ощутил угрызения совести.
В тот праздничный день, когда он вернулся домой из клубного дома уже в сумерках, Самиха сидела за обеденным столом и пила чай. Перед ней лежало одно из писем. Мевлют понял, что она сегодня выпила уже довольно много ракы, а поэтому села пить чай, и это его обрадовало.
Почему, интересно, Мевлют сравнил ее глаза с нарциссом в одном из писем, отправленных из гарнизона в Карсе? Это письмо было написано примерно в то время, когда Тургут-паша взял его под свое покровительство; Мевлют признался, что ему посоветовал так написать один сослуживец, школьный учитель литературы. В османской поэзии нарцисс обычно был символом глаз: так как женщины в прежние времена почти полностью закрывали свое тело, мужчины могли видеть только их глаза, и поэтому вся диванная[75] и народная поэзия была посвящена почти исключительно глазам. Мевлют подробно рассказал жене обо всем, что он узнал от учителя, добавив от себя: «Когда тебя манит пара таких прекрасных глаз, ты теряешь себя и даже забываешь о том, что ты делал».
– Но ничего этого нет в письмах! – возразила Самиха.
Охваченный пылом воспоминаний, Мевлют вспомнил, каким важным было то самое письмо про нарциссы, которое он отправлял из гарнизона. Теперь он тогдашний не казался себе просто пылким молодым человеком; тогда он представлял себе прекрасную девушку, которой были адресованы все эти слова. Да, да, он видел образ юной девушки, почти ребенка, чьи нежные черты проступили теперь с исключительной четкостью. Девочка, образ которой заставил сердце Мевлюта колотиться быстрее, была не Самиха. Это была Райиха.
Он забеспокоился, что жена сейчас заметит, что он вспомнил ее сестру, так что он поспешно заговорил о языке сердца и о роли НАМЕРЕНИЯ, ВОЛИ и случайностей судьбы – КЫСМЕТ в человеческой жизни. Иногда, когда Самиха произносила за чтением писем такие слова, как «твои загадочные глаза» или «манящие глаза», Мевлют начинал перебирать в памяти узоры, которые вышивала окрыленная этими письмами Райиха на занавесках для приданого будущих невест. Самиха была в курсе бесед Мевлюта со Святым Наставником и иногда пыталась доказать Мевлюту, что их встреча была не следствием случайности, кысмет, а следствием намерения и воли. Об этом Самиха часто говорила, когда они с Мевлютом начинали разбирать письма. А в тот праздничный вечер, когда за окном стемнело, она придумала несколько убедительных новых доводов.
В тот вечер она рассказывала, что Мевлют впервые встретился с ней не на свадьбе у Коркута летом 1978 года, а ровно за шесть лет до того, летом 1972 года, когда Мевлюту предстояла пересдача экзамена по английскому (Мевлют никогда не рассказывал Самихе об учительнице Назлы). Тем летом Мевлют каждый день ходил пешком из деревни Дженнет-Пынар в деревню Гюмюш-Дере и обратно брать уроки английского у сына человека, который эмигрировал в Германию вместе с семьей и приезжал оттуда в отпуск. Когда каждый жаркий летний день оба мальчика – Мевлют и сын того человека – садились под чинару читать английский учебник, Самиха и Райиха издали наблюдали за ними, потому что в деревне человек с книгой был редкостью. Уже тогда Самиха заметила, что Райихе нравится Мевлют. Много лет спустя, когда она узнала от Ведихи, что Мевлют пишет письма Райихе, она решила не говорить ей, что в тех письмах речь шла о ее собственных глазах.
– А почему ты тогда не сказала Райихе правду? – осторожно спросил Мевлют.
Всякий раз, когда он слышал о том, что Самиха знала, что Мевлют писал на самом деле ей, ему становилось не по себе. Ведь он верил, что Самиха говорила правду. Это означало, что, если бы Мевлют с самого начала не ошибся и писал бы имя Самихи, она бы никогда не ответила ему взаимностью, потому что тогда он ей не нравился. Самиха заговаривала об этом обидном для Мевлюта эпизоде всякий раз, когда чувствовала, что муж любит ее меньше покойной сестры. Этим напоминанием она словно бы хотела сказать Мевлюту: «Сейчас ты меня меньше любишь, но первой тебя меньше любила я». После таких разговоров молчание между супругами затягивалось.
– Почему я не сказала ей? – спросила в тот вечер Самиха. – Потому что мне, как и всем нам, искренне хотелось, чтобы моя старшая сестра вышла за тебя замуж и была бы счастлива.
– Тогда ты хорошо поступила, – ответил Мевлют. – Райиха действительно была счастлива со мной.
Супруги опять помолчали, потому что разговор вновь принял опасный оборот, но никто из них не встал из-за стола. Им было слышно, как машины заезжают и выезжают с парковки, и видны мальчишки, которые играли в футбол в углу около железных мусорных баков.
– В Чукурджуме будет лучше, – проговорила Самиха.
– Надеюсь, – ответил Мевлют.
Они давно решили переехать из блока D и Кюльтепе в одну из квартир, которые достались Самихе после смерти Ферхата. Много лет арендная плата, которую они зарабатывали на этих квартирах, уходила в погашение рассрочки за новый дом, где они теперь жили. Когда долг был погашен и они оба стали совместными владельцами новой квартиры, Самихе захотелось уехать из нее. Мевлют знал, что главной причиной этого желания были не духота и унылый вид бетонного дома, а стремление Самихи жить подальше от Акташей.
Мевлют предполагал, что жить в Чукурджуме будет нетрудно. Теперь попасть с площади Таксим в Меджидиекёй было очень просто – на новом метро. К тому же по вечерам можно было торговать бузой на улочках Джихангира. Люди, которые жили там в старинных домах, все еще зазывали к себе разносчика, когда он проходил мимо.
Было совсем темно, когда Мевлют узнал машину Сулеймана, въезжавшую на парковку. Молча супруги смотрели, как Сулейман и Мелахат с обоими сыновьями, что-то обсуждая, вышли из машины со свертками в руках.
– Мевлюта с Самихой нет дома, – сказал Сулейман, посмотрев на темные окна второго этажа, когда они входили в дом.
– Они скоро вернутся, не переживай, – сказала Мелахат.
Сулейман пригласил всю семью к себе наверх, на праздничный ужин. Самихе сначала не хотелось идти, но Мевлют убедил жену: «Мы скоро отсюда уедем, давай не будем никого обижать». Мевлют неустанно, каждый день, следил за тем, чтобы его жена не испортила отношений с семьей Акташ, Февзие и семьей Садуллах-бея. Чем старше он становился, тем больше он боялся остаться один в городе.
Мевлют жил в Стамбуле уже сорок три года. Первые тридцать пять лет ему казалось, что с каждым годом он все сильнее привязывается к городу. А позднее, с годами, он начал чувствовать, что Стамбул становится ему чужим. Неужели это происходило из-за миллионов людей, которые бесконечным людским потоком стекались в Стамбул, строили там свои дома и торговые центры? Теперь Мевлют видел, что в городе снесены не только жилища, которые были построены к 1969 году, когда он приезжал в Стамбул, не только лачуги гедже-конду в бедных районах, но и красивые здания вокруг Таксима и в Шишли, которые простояли по сорок лет. Казалось, что люди, которые жили в тех старых домах, ушли из времени, которое было отведено им в городе. Когда те люди исчезли вместе со своими домами, новые люди на их местах построили новые дома – выше, мрачнее, уродливее, в этих домах было больше бетона, чем когда-либо прежде, – и стали жить в них. Всякий раз, когда Мевлют смотрел на эти тридцати– и сорокаэтажные здания, он понимал, что у него нет ничего общего с этими новыми людьми.
В то же время Мевлюту нравилось смотреть на эти высокие здания, которые выросли, словно грибы, повсюду в Стамбуле. Когда он видел очередную башню в первый раз, он испытывал неподдельный интерес и восхищение. Интересно, как выглядит мир с крыши такого дома? В этом, кстати, заключалась вторая причина, по которой Мевлюту не терпелось как можно скорее побывать у Сулеймана в гостях, – за ужином он сможет еще раз насладиться потрясающим видом, открывавшимся из их окон.
Из-за того что Самиха тянула время как могла, они оказались на верхнем этаже позже всех. С места, доставшегося Мевлюту за столом, открывался вид не на Босфор, а на застекленный зеркальный буфет. Дети уже поели и ушли. Помимо Коркута с Ведихой и Мевлюта с Самихой, за столом молча, не произнося ни слова, сидел Абдуррахман-эфенди. Тетя Сафийе не пришла, сославшись на болезнь дяди Хасана. Коркут и Сулейман водили отца по многочисленным врачам, пытаясь понять, что за недуг его одолел, а врачи без конца гоняли старика сдавать все новые и новые анализы. Так что вскоре доктора дяде Хасану порядком опротивели; ему больше не хотелось не только ехать на осмотр к очередному врачу, но и вообще вставать с постели или выходить из своей комнаты. Он всем сердцем ненавидел двенадцатиэтажный дом, в котором жил; он никогда не хотел, чтобы этот дом построили; единственное место, куда он рвался пойти, когда оказывался за порогом, была не больница, а его бакалейная лавка, о которой он непрестанно думал и беспокоился. Мевлют уже прикинул, что на пустом участке земли за лавкой можно построить восьмиэтажный жилой дом, с пятью квартирами на каждом этаже. (Этот участок дядя Хасан самолично захватил сорок пять лет назад.)
