За бетонным занавесом из новых высоток угадывались смутные очертания старого Стамбула, каким Мевлют его помнил с первого дня в городе. Но даже там, вдали, тут и там вырывались из-под туманного покрова блестящие иглы башен.
Каждое из этих зданий подсвечивали ночью – так же ярко, как и мечеть Сулеймание; это сияние образовывало над городом сияющий ореол, который переливался от медово-золотого до горчично-желтого. Иногда по ночам нависавшие низко облака отражали нежно-лимонный свет города, словно странная лампа, освещавшая город с неба.
На фоне этого клубка огней было трудно различить Босфор до тех пор, пока прожекторы какого-нибудь судна, похожие на частые навигационные огни далеких самолетов, мелькнув, на мгновение не освещали все вокруг. Мевлют ощущал, что свет и тьма в его мыслях похожи на вид ночного города. Может быть, именно поэтому он уже сорок лет выходил на ночные улицы продавать бузу, и ему не важно было, сколько он заработал.
Именно так Мевлют понял истину, которую знал уже сорок лет: прогулки по ночному городу напоминали ему прогулки в собственных мыслях. Когда он разговаривал со стенами, с рекламными щитами, тенями, странными и загадочными предметами, которые невозможно было различить в темноте, ему казалось, будто он разговаривает сам с собой.
– Что случилось, на что ты так смотришь? – Его отвлек голос вышедшего на балкон Сулеймана. – Ты что-то потерял?
– Нет.
– Красиво, правда? Но я слышал, что ты собираешься покинуть нас и уехать в Чукурджуму.
Мевлют вернулся в комнату и увидел, как Самиха, взяв отца под руку, ведет его к двери. За последние несколько лет тесть сильно постарел, разговаривал теперь очень мало и после двух стаканчиков ракы всегда сидел, как послушный мальчик, рядом с дочерьми. Мевлют удивлялся, как старик сумел сесть самостоятельно в деревне на автобус и добраться до Стамбула.
– Отцу стало нехорошо, мы уходим, – сообщила Самиха.
– Ну что, Мевлют, я слышал, ты покидаешь нас? – сказал Коркут на прощание.
– Многие хотят купить бузы в холодный праздничный вечер, – ответил Мевлют с порога.
– Я не имею в виду сегодня. Я слышал, что вы собираетесь уехать отсюда и поселиться в Чукурджуме.
Мевлют промолчал, а Коркут продолжил:
– Ты не должен бросать нас вот так и уезжать.
– Я уеду, – произнес Мевлют.
В лифте, в котором постоянно играла музыка, Мевлюта огорчил усталый вид тестя, но больше всего его огорчила Самиха. Внизу, у себя в квартире, он молча, не говоря жене ни слова, собрал принадлежности для бузы и отправился в город.
Спустя полчаса он достиг окраин Ферикёя, с надеждой веря, что улицы, куда он идет, вскоре поведают ему удивительные истории. Самиха ранила его сердце, напомнив, что были времена, когда она его не любила. В такие минуты, когда он бывал огорчен и когда в нем поднималась волна сожаления за все жизненные неудачи и недостатки, разум Мевлюта сам собой принимался перебирать в памяти дни, проведенные с Райихой.
– Бууу-зааа! – кричал Мевлют пустым улицам.
В последнее время каждый сон, в котором Райиха снилась ему, заставлял его решать одну и ту же проблему: Мевлют знал, что Райиха ждала его в старом деревянном особняке, похожем на старинный османский дворец, но Мевлют, обойдя множество улиц, стучался во множество дверей и все никак не мог найти особняк, в котором жила Райиха, и кружил на одном месте. Между тем улицы, по которым он только что проходил, менялись, и, чтобы найти нужную дверь, ему нужно было вновь проходить их, так что его долгое путешествие продолжалось бесконечно. Иногда, шагая по ночным улицам с бузой, Мевлют переставал понимать, наяву ли он шагает или продолжает жить в этом сне.
– Бууу-зааа!
Ребенком и подростком Мевлют поверил, что загадочные предметы, которые он замечал на улицах, часто бывали фрагментами его собственных мыслей. Однако тогда он сознательно представлял их себе. Позднее он начал замечать, что существовала иная сила, которая помещала его мысли и мечты к нему в сознание. А за последние несколько лет Мевлют совсем перестал видеть разницу между своими фантазиями и тем, что он видел на ночных улицах: казалось, все это соткано из одной материи. Это было приятно – и стаканчик ракы, выпитый у Сулеймана, только усиливал эти ощущения.
Мысль, что Райиха ждет его где-то там, в деревянном особняке, могла быть игрой его воображения, а могла быть и реальностью. Глаз, который следил за ним вот уже сорок лет, даже если он заходил в самые дальние уголки Стамбула, тоже мог существовать на самом деле, а мог быть плодом многолетних фантазий Мевлюта. Сходство небоскребов, которые Мевлют видел с балкона квартиры Сулеймана, с надгробиями с картинки из газеты «Праведный путь» могло оказаться только его фантазией. Совсем как восемнадцать лет назад, когда его наручные часы достались двум грабителям – отцу и сыну; ему тогда начало казаться, что время потекло быстрей.
Мевлют знал, что всякий раз, когда он выкрикивал: «Бууу-зааа!» – переполнявшие его чувства слышны людям в домах, мимо которых он проходил, однако в то же время он понимал, что это была всего лишь очередная его фантазия. Конечно, могло оказаться правдой то, что внутри этого мира мог быть спрятан иной мир, в котором он, Мевлют, мог точно так же шагать по улицам, если бы только позволил появиться другому, скрытому себе. Мевлюту сейчас не хотелось делать выбора между этими двумя мирами. Ведь и общепринятая, официальная точка зрения была правдой, и своя точка зрения тоже; и намерение сердце было правдой, и намерение слова… Все это означало, что все слова, которые слетались к нему с реклам, плакатов, газет, вывешенных в витринах бакалейных магазинов, и надписи на стенах все это время шептали Мевлюту правду. Город посылал ему эти знаки и сигналы в течение сорока лет. Он почувствовал сильное желание ответить на эти слова, как он отвечал на них в детстве. Теперь наступила его очередь говорить. Что бы он хотел поведать городу?
Мевлют никак не мог решить, что же он скажет, – он только решил, что произнесет свои слова решительно, как произносят политические лозунги. Возможно, это сообщение должно было выражать его собственную точку зрения, а не официальную, которую обычно писали на стенах в дни его молодости. А может, эти слова должны были быть правдой во всех смыслах – самой главной правдой на свете…
– Бууу-зааа!..
– Постой, торговец! Погоди!
Наверху открылось какое-то окно, и Мевлют удивленно улыбнулся: корзинка, как в старые дни, быстро опускалась к нему.
– Торговец, ты умеешь пользоваться корзинкой?
– Конечно.
Мевлют быстро налил бузы в стеклянную миску, стоявшую в корзине, взял деньги и, довольный, зашагал дальше, пытаясь отгадать, какую правду рассказать городу.
В последние годы Мевлют очень боялся старости, боялся умереть, исчезнуть и быть преданным забвению. Он никому не делал зла, он всегда старался быть добрым; и он верил, что если до конца своей жизни не проявит какой-нибудь слабости, то непременно попадет в рай. Однако некоторое время назад его душу начал терзать страх о том, что жизнь прожита им впустую, несмотря на все годы, которые еще были у него впереди с Самихой. Мевлют не мог понять, что сказать об этом городу.
Он прошел вдоль стены старого кладбища в Ферикёе. В прошлом его странные мысли завели бы его туда, хотя обычно он боялся и кладбищ, и покойников. Теперь же он гораздо меньше боялся и кладбищ, и кладбищенских костей, но он и сейчас неохотно пошел бы на кладбище, потому что теперь оно напоминало ему о собственной смерти. И все же какое-то наивное побуждение толкнуло его заглянуть за ограду там, где стена была чуть ниже. Он увидел какое-то движение и испугался.
Там были огромные черные псы, они вскочили и одним прыжком исчезли в глубине кладбища. Мевлют отвернулся и быстро зашагал прочь. Бояться было совершенно нечего. Вечером праздничного дня улицы были полны хорошо одетых, веселых людей, улыбавшихся ему. Какой-то человек примерно его возраста открыл окно и позвал его, а затем спустился вниз с пустым бидоном, в который Мевлют налил два литра бузы; настроение у него улучшилось, и он совершенно забыл о собаках.
Но затем, десять минут спустя, двумя улицами ниже собаки приперли Мевлюта к стенке. К тому времени, как он заметил их, еще две собаки из стаи оказались рядом с ним, так что у него больше не было возможности повернуть назад и ускользнуть. С колотившимся сердцем он пытался вспомнить молитвы шейха, к которому отец водил его в детстве, и советы Святого Наставника.
Когда Мевлют попытался, дрожа от страха, осторожно пройти мимо них, собаки не оскалились, не залаяли, не стали угрожающе рычать. Ни одна из них не стала нюхать Мевлюта. Он их, в общем-то, не интересовал. У Мевлюта отлегло от сердца: он знал, что это очень хороший знак. Ему тут же захотелось с кем-то пообщаться, поговорить. Собаки полюбили его.
