В Перхушково ее привезли морозным вечером. В высоком черном небе обжигающими угольками перемигивались звезды. Холодная луна бесстрастно смотрела на сошедшую с ума землю, видимо довольная тем, что земля так далеко от нее, и все, что происходит на ней — кровавые битвы, огненные взрывы, скрежет и лязг танковых гусениц, злой лай минометов, надсадный рев авиационных моторов, гибель и адские страдания людей,— все это ее, луны, совершенно не касается.
Несколько суток подряд в Подмосковье свирепствовала вьюга, избы, уцелевшие от бомбежек, стояли понуро, тяжело придавленные с крыш огромными копнами снега. В редком окошке подслеповато и трепетно дрожал огонек самодельного ночника, приспособленного из стреляной латунной гильзы.
Сани, в которых привезли Ларису, остановились у довольно высокого кирпичного дома. Здесь размещался штаб. Она поднялась по обледенелому крыльцу, возле которого в овчинном тулупе стоял часовой с автоматом на груди. Часовой вызвал дежурного, и Лариса оказалась в горнице, посреди которой стояли большой стол с телефонами и несколько табуреток. Дежурный проверил ее предписание и буднично сказал:
— Сейчас я доложу помощнику начальника штаба. А пока вас определят на ночлег. Утром придете в штаб, приступите к работе.
Так началась новая страничка в ее фронтовой биографии. Она снова печатала на машинке приказы, телеграммы, предписания, листовки, распоряжения, донесения, и ей чудилось, что вернулась молодость, вернулись и снова вторглись в ее жизнь и далекая отсюда станция Охотничья, и бой под Симбирском, и салон-вагон командарма Тухачевского, и плен у белых, и Олег Фаворский, и главное — ее Андрей, ее Женечка, которые были, в сущности, совсем-совсем близко и в то же время — будто бы совсем на другой планете.
Постепенно Лариса привыкала к фронту (и даже научилась спать под гул остервенелой артиллерийской канонады), к морозам и снежным сугробам, в которых порой увязала не только техника, но все преодолевающая пехота; к стону и бреду раненых, к стенаниям и плачу беженцев, к густому ядреному мату, к драконовским приказам, в которых свирепствовала угроза, к плотоядным взглядам бойцов, изголодавшихся по женской ласке. Не могла она только свыкнуться с тоской, терзавшей ее душу оттого, что часто очень долго не было весточек от Андрея и приложенных к ним коротеньких, но до слез трогательных писулек или открыточек Женечки. Не могла свыкнуться и с тем, что ей все время было мучительно стыдно и совестно смотреть на Жукова, когда он появлялся в штабе и все особисты, как люди, застигнутые в поле грозой, притихали, зная крутой нрав своего командующего. Ей чудилось, что Жуков, едва взглянув на нее, уже знает о ней все — и всю ее жизнь, и самые потайные думы, и даже то, что она приставлена к нему Берия, чтобы неусыпно следить за ним и доносить о каждом его слове и каждом его шаге. И потому, завидев Жукова, она спешила отвести от него смущенные глаза, повторяя про себя одни и те же слова, схожие с клятвой: никогда и ни за что она не скажет об этом человеке, на плечах которого лежит сейчас столь тяжелая ноша ответственности за Москву, а может, и за всю Россию,— никогда и ни за что она не скажет о нем ни единого слова хулы.
Прошла неделя после того, как Лариса перебралась в Перхушково, как неожиданно ее позвали к «газику», тормознувшему у штаба. Накинув на плечи ватник, она выбежала на крыльцо, пытаясь угадать, какую неприятность ей вновь уготовила судьба.
И тут же вскрикнула от радостного изумления, не услышав своего голоса: такое бывает во сне, когда человек, увидев или страшный или радостный сон, кричит во всю мочь, но его крика не слышит никто — ни он сам, ни окружающие. Такого она не могла себе даже и нафантазировать: из машины в новеньком полушубке выпрыгнул Андрей, за ним появился высокий худощавый человек в валенках, которые несуразно выглядели на его по-журавлиному длинных ногах. Из машины вышел и еще кто-то третий, но Лариса уже не видела и не воспринимала никого, кроме Андрея, который уже бежал к ней.
Он схватил ее в охапку и понес к избе. Лариса онемела от счастья и бессильно, как ребенок, повисла у него на руках, все еще думая, что все происходящее рождено лишь ее воображением.
Андрей опустил ее на крыльце и, кивнув на приехавших с ним людей, сказал:
— Знакомься, это Фадеев.
— А мы знакомы! — смеясь, воскликнул Фадеев.— Лариса Степановна, ваш муженек до смешного забывчив!
— А это — Борис Полевой,— Андрей кивнул на черноволосого и черноглазого военного.
— Так вот вы где скрываетесь, терская казачка! — Фадеев, кажется, уже был слегка навеселе.— И фронт вам, так сказать, не сглазить бы, пошел впрок, да, да! Андрей, твоя жена становится все более красивой!
В штабе в это раннее утро никого из начальства не оказалось — все были на передовой. Помощник дежурного по штабу, совсем еще юный лейтенант, узнав, что приехал такой знаменитый писатель, тихо и восторженно повторял Андрею:
— Фадеев? Неужели сам Александр Фадеев? Да мы же его «Разгром» еще в школе… Я же сочинение о Морозке и Мечике писал… Неужели сам Фадеев? Сейчас я мигом организую завтрак…
Фадеев и Полевой зашли в дом, а Лариса с Андреем остались на улице. Она была укрыта глубоким снегом, лишь протоптанная дорожка змеилась между тихих изб. Они медленно двинулись по улице, жадно вглядываясь друг в друга. И хотя они расстались не столь уж давно, теперь, когда время разделилось на беспощадные понятия: до войны и во время войны,— им обоим казалось, что после расставания прошло уже много-много лет.
Лариса возбужденно расспрашивала Андрея о Женечке, о том, как они живут, как у них со здоровьем, что у них нового, как они управляются без нее, каковы успехи у Женечки в школе, расспрашивала так стремительно, что он, еще не успев ответить на предыдущий вопрос, уже должен был отвечать на следующий.
— Главное, что все здоровы,— и ты, и мы тоже,— говорил Андрей.— У Женечки в школе все хорошо. Ты знаешь, у нее такая тяга к книгам! Читает запоем, благо у дедушки их хватает. Кстати, они передают тебе привет и очень просили поцеловать за них. Что я с великой радостью готов исполнять без конца.
Он опять — в который уже раз! — звучно расцеловал Ларису и осторожно прикоснулся к ее мокрым от радостных слез глазам.
— Ты знаешь, я все время прошусь на фронт,— сказал он,— И все получаю отказ. Прошу всех, кого только знаю из влиятельных друзей, чтобы уговорили Поспелова. Вот и Фадеев обещал на него нажать. Я все равно добьюсь!
Лариса взяла его ладонь в свою.
— Не надо, Андрюша,— с мольбой в голосе сказала она,— Не надо оставлять Женечку одну. Тимофей Евлампиевич — прекрасный дедушка, но ему это уже не под силу. Может, мне удастся вырваться. А может, скоро война кончится. Видишь, как мы наступаем! Оказывается, можно бить этих непобедимых фрицев!
— Сумасшедшая,— остановил ее Андрей.— Это война — надолго. До Берлина еще так далеко!
— А знаешь, мне рассказывали, одну учительницу в подмосковной деревушке немцы спросили, далеко ли отсюда до Москвы. И как она им ответила! До Москвы, говорит, отсюда в тысячу раз дальше, чем до Берлина! Представляешь?
— И немцы это стерпели?
— Расстреляли…
— Я так и думал. Еще бы! Они уже готовили парад на Красной площади. А парад устроили мы. Я был там, какое это потрясающее зрелище! А как прекрасно выступал Сталин! Он вспомнил и Александра Невского, и Дмитрия Донского, и Кузьму Минина, и Дмитрия Пожарского, и Суворова, и Кутузова! Так и сказал: пусть осеняет вас знамя наших великих предков!
— Да,— сказала Лариса, почему-то вздохнув,— в России так исстари повелось. Когда худо, когда невмоготу, когда страшная беда — вспоминать о предках. А надо бы всегда держать их в сердце. Тогда, может быть, и не обрушивалось бы на Россию столько напастей.— Она немного помолчала.— А как там у тебя в редакции, что нового?
— Редакция — как штаб Смольного. Работы невпроворот. Военные корреспонденты, прибывая с фронта, тут же отстукивают свои корреспонденции. В кабинетах жуткая холодрыга. Работаем в полушубках и валенках. Часто ночуем в редакции, прямо на диванах да на столах. И мне приходится, благо что отец удрал из Старой Рузы от немцев ко мне в Москву.
Они не заметили, как очутились у церкви. Она стояла на косогоре, устремив пламенеющий на солнце крест, жалкая в своей заброшенности. Лариса, глядя на купол, будто вспыхнувший от пожара, перекрестилась. И тут их окликнул посыльный из штаба, приглашая на завтрак.
Фадеев и Полевой уже сидели за столом и с поистине фронтовым аппетитом уплетали все, чем их потчевали. Молоденький лейтенант по-прежнему продолжал объясняться в любви к Фадееву и читал ему наизусть отрывок из «Разгрома», как бы желая этим окончательно доказать писателю, что восхищен его творениями, а значит, и им самим.
— Как там в Москве? — Лариса обратилась к Фадееву, усаживаясь за стол.
