Не двигаясь с места, Антуан изучал это тонкое лицо, нос с горбинкой, как у козла, бледную кожу блондина, которую не сумел покрыть загаром даже морской воздух. Казалось, он внимательно слушает, тщательно взвешивает все доводы Батенкура. В действительности же он почти не слушал его. Он думал о том, какое мнение о своем муже в одну из редких минут откровенности высказала ему Анна: человек ничтожный и лицемерный, эгоистичный, тщеславный, скрытный и злой. До сих пор он без всякого недоверия относился к этому портрету, потому что она говорила о Симоне с презрительным равнодушием, которое казалось залогом правдивости, но теперь, когда оригинал был перед ним, множество неясных мыслей зашевелилось в его мозгу.
— Не перевезти ли мне Гюгету в Фон-Роме{98}? — спросил Батенкур.
— Пожалуй, хорошая мысль… Да… — пробормотал Антуан.
— Разумеется, я поселюсь подле нее. Расстояние, одиночество — все это не играет для меня никакой роли, если только девочке будет там хорошо. Что касается моей жены… — Выражение страдания, быстро подавленное, скользнуло по лицу Симона, когда он упомянул об Анне. — Она не часто приезжает к нам в Берк, — признался он с улыбкой, которая пыталась быть снисходительной. — Париж так близко, вы понимаете… Она постоянно принимает приглашения друзей, невольно отдается светской жизни. Но если бы она навсегда поселилась в Фон-Роме вместе с нами, то, может быть, скоро забыла бы свой Париж…
Мечта о возобновлении близости промелькнула в его взгляде, мечта, в которую он не верил и сам, — это было видно. Без сомнения, он любил эту женщину, любил до боли, как в первый день.
— Быть может, все бы переменилось… — загадочно прошептал он.
Антуан ясно видел, какими внешними чертами могло быть оправдано мнение Анны о Симоне. Тем не менее, — и эта уверенность все больше и больше укреплялась в нем, — тем не менее человек, сидевший здесь, напротив него, в этом кресле, был совершенно не похож на портрет, нарисованный Анной. Двоедушие, эгоизм, злость — все это были обвинения, которые и пяти минут не устояли бы перед испытующим взором, перед той интуитивной проницательностью, которая пробуждает у наблюдателя, мало-мальски одаренного чутьем, присутствие самого человека, непосредственное соприкосновение с ним. Напротив: прямота, природная скромность, доброта Батенкура проявлялись в каждом его слове, даже в неловкости его манер. «Человек слабовольный? Возможно! — думал Антуан. — Нерешительный, неуравновешенный? Без сомнения. Глупый? Быть может… Но чудовище лицемерия — разумеется, нет!»
Симон спокойно продолжал монолог. Глядя на него добрыми глазами, полными признательности и доверия, он пояснил, что, разумеется, никогда и не думал принять столь важное решение, не посоветовавшись с Антуаном. Он всецело полагается на него. Ему известны его познания, его преданность делу. Он даже надеялся, что, может быть, Антуан захочет, решая вопрос, вооружиться всеми необходимыми данными и приедет на несколько часов в Берк, чтобы еще раз посмотреть больную девочку. Хотя, разумеется, при настоящем положении вещей…
Теперь Антуан слушал его внимательно: он внезапно принял решение навсегда порвать свою связь с Анной.
Действительно ли это было решено сейчас, в эти несколько минут? Или это бесповоротное решение было давно уже принято где-то в сокровенных глубинах его воли? Да и можно ли было назвать решением это немедленное и беспрекословное подчинение необходимости, сделавшейся вдруг неотложной, властной, непреоборимой?.. Будь у него время разобраться в самом себе, он, конечно, понял бы, что упорство, с каким он последнее время избегал телефонных звонков Анны, уклонялся от свиданий, которые она без конца назначала ему через Леона, уже выдавало тайное, еще не осознанное желание разрыва. Он даже вынужден был бы признаться самому себе, что, хотя политика как будто не играла тут никакой роли, все же трагические события, волновавшие Европу, отчасти способствовали этому отчуждению — словно его связь с этой женщиной была ниже уровня каких-то новых чувств, не подходила к масштабу событий, потрясавших мир.
Как бы то ни было, но ускорило разрыв, сделало его, почти без ведома Антуана, чем-то окончательным, как бы совершившимся фактом, именно присутствие Симона в его кабинете. Ему было нестерпимо находиться здесь, у себя дома, лицом к лицу с этим обманутым человеком, принимать с видом лицемерного прямодушия его уважение, его доверие и видеть, как этот человек, ничего не знающий о той роли, на которую его обрекли, обращается к нему, словно к надежному другу. Он смутно думал про себя: «Так нельзя… Этого не должно быть… Жизнь не должна быть такой… Прежде всего я, — да, это верно, — мои удовольствия, мои развлечения… Но рядом есть люди, связанные со мной, есть судьбы, легкомысленно жертвовать которыми просто чудовищно… Вот из-за таких людей, как я, из-за людей, живущих, как я, из-за таких поступков, как этот, — распущенность, и ложь, и несправедливость, и душевные страдания воцарились в этом мире».
Странная вещь: начиная с момента, когда он не допускающим возражения тоном заявил себе: «Анна и я — это кон-че-но», — все, словно по волшебству, показалось ему отодвинувшимся во мрак. Да, в самом деле, как будто бы никогда ничего pi не было. Он мог теперь без малейшей неловкости смотреть Батенкуру в глаза, улыбаться ему, говорить слова утешения, давать советы. Когда Симон застенчиво, как школьник, пробормотал, поднимаясь с места: «Я, кажется, просидел дольше десяти минут», — Антуан, засмеявшись, ласково коснулся его плеча. Он проводил его, болтая, до лестницы. Он даже обещал на следующей неделе приехать в Берк. (На минуту он забыл обо всем, даже о войне… Внезапно он вспомнил о ней, И подумал, что неизбежность катастрофы, угрожавшей ниспровергнуть все существующие ценности, несомненно, помогла ему со спокойным сердцем воспринять всю необычность этого свидания с глазу на глаз. «Быть может, через месяц мы оба будем убиты, — подумал он. — Какое значение в сравнении с этим имеет все остальное?..»)
— Поезд, который отходит в восемь тридцать, доставит вас в Ранг в одиннадцать часов, а к завтраку вы будете в Берке, — уже сообщал подробности Симон, очень обрадованный.
— Если не помешает что-либо непредвиденное… — внес поправку Антуан.
Лицо его собеседника побледнело и передернулось. На миг он прижал кулак к губам. Горестное смятение отразилось в его широко раскрытых глазах. Антуан с ясностью увидел, что в эту минуту сын старого гугенота, полковника графа де Батенкур, трепетал при мысли о своем солдатском долге.
— Что будет с Гюгетой, если меня мобилизуют? — сказал Симон, не глядя на Антуана. — У нее останется ее мисс…
В эту секунду оба одновременно и почти одинаково подумали об Анне.
Батенкур молча подошел к двери. На площадке лестницы он обернулся.
— Когда вы должны явиться по мобилизации?
— В первый день… Я врач пехотного батальона… Пятьдесят четвертый полк в Компьене… А вы?
— В третий… Я сержант. В Вердене, четвертый гусарский.
Они братски пожали друг другу руки. Затем, в последний раз дружески кивнув Симону, Антуан тихо затворил дверь.
С минуту он не двигался с места; глаза его были устремлены на ковер. Перед ним стояло отчетливое видение: Симон де Батенкур в форме гусарского сержанта скачет под огнем во главе своего взвода по равнине Эльзаса.
Резкий телефонный звонок привел его в себя.
«Может быть, это она?» — подумал он. На его лице появилась жестокая улыбка. Ему захотелось броситься к аппарату и покончить с этим сейчас же.
В конце коридора Леон уже снял трубку.
— Да… В пятницу, седьмого августа? Хорошо… В три часа…
От профессора Жанте? Хорошо, сударь, я запишу…
Перелистывая свою записную книжку, Антуан спускался по лестнице, как вдруг звук знакомых голосов остановил его на площадке второго этажа. Он отворил дверь и направился к комнате, предназначенной для архива.
Штудлер и Руа спорили, сидя там. На них не было белых халатов. Кругом — на столах, на стульях — валялись сегодняшние газеты.
— Так-то вы работаете, друзья мои?
Штудлер с мрачным видом пожал плечами.
Руа встал, улыбнулся и вопросительно посмотрел на Антуана.
— Видели вы Рюмеля, патрон?
— Да. Известия «Пари-Миди» ложны. Правительство послало опровержение. Но дела идут все хуже и хуже… — После паузы он лаконически добавил: — Мы танцуем на краю пропасти…
— А Германия готовится! — проворчал Штудлер.
— К счастью, и мы тоже, — возразил Руа.
Наступило молчание.
— Последние шансы сохранить мир находятся в руках рабочего класса, — во вздохом сказал Штудлер. — Но он осознает это только тогда, когда будет слишком поздно… В народе существует по отношению к войне какой-то чудовищный фатализм… Впрочем, это понятно: детям еще в школе калечат мозги всем тем, что им рассказывают о прежних войнах, о славе, о знамени, об отечестве… тем значением, которое придается военным смотрам, парадам… и, наконец, воинской повинностью… Сегодня мы дорого платим за эти нелепости!
