с этой же самой маленькой волшебницей по пять шиллингов за раз. Мой друг Барри сильно побледнел, когда услышал это от меня.
— Уж будто ты не умеешь вертеться на носках? — спросил я.
— Друг, — ответил он, — это несравненно хуже, чем переплыть Ла-Манш.
— А Фабос танцует, — сказал я, указывая на последнего, — и будет танцевать, пока не взойдет солнце.
А танцевал он на этом базаре в Кенсингтоне с миниатюрной девушкой в красном. Я уверен, что его шесть футов один дюйм уменьшились до пяти футов с двумя третями, так низко приходилось ему наклоняться, чтобы нашептывать ей нежные слова всякий раз, когда он платил пять шиллингов за вальс, как это было сказано в программе. А обыкновенно он такой молчаливый человек! Его даже в клубе ничем, бывало, не расшевелить и ничего не добиться от него, кроме молчаливой улыбки. Каких только определений не давали этому Ину Фабосу! Одни говорили, что он циник. Некоторые упоминали о его бессердечии, были и такие, кто утверждал, будто он эгоист. Что делал он со своими деньгами? Тратил ли часть их на своих друзей? Священным храмам Бахуса это было лучше известно. Говорили, что он скупал везде бриллианты. Да, именно крупные бриллианты, рубины и сапфиры, которые предназначались не для прекрасных ручек дам и их белых плеч, а для того, чтобы лежать под замком внутри несгораемого шкафа в его доме возле Ньюмаркетской дороги, лежать там скрытыми в ночной темноте. Так, по крайней мере, говорили люди. А я, со своей стороны, прибавлю, что во всем Лондоне не было совершено ни одного истинного благодеяния без того, чтобы в нем тайно не участвовало его великодушное милосердие.
Почему же, однако, обращались все взоры на Ина Фабоса, когда он бывал в какой-нибудь компании? Весьма возможно, что у некоторых являлась при этом надежда занять у него денег. Быть может, надеясь на возможность занять у него денег, они тем самым думали спасти его от таких же притязаний со стороны других. В этом, надо полагать, и заключалась дружба, по их мнению. Но заметьте, что много было и таких, чуждых ему совершенно людей, врагов, завидующих ему в том, что он пользовался всеобщей благосклонностью, которые вместе с остальными были у его ног. Почему? Сейчас скажу. Причиной этому была та великая сила, которую зовут личным магнетизмом, сила, не имеющая до сих пор настоящего названия, но существование которой мы не можем, однако, отрицать. Не знаю ни одного человека, обладающего ею в той же степени, как Ин Фабос. Достаточно было ему сказать три слова за столом — и вся комната уже слушала его. Он молчал, и все-таки люди смотрели на него. Никто не имел собственной воли там, где он бывал. Нигде не проходил он незамеченным.
Таков был человек, которого я увидел танцующим с темноволосой пастушкой в красном костюме. Когда затем он отвел ее к отцу, надменному старому джентльмену, прямому как палка, я спросил его, кто она такая.
— Тимофей Мак-Шанус, — сказал он, — она дочь генерала Фордибраса, предок которого приехал в Америку вместе с маркизом Лафайетом. Здесь начинаются и кончаются мои познания. Веди меня к буфету, я хочу утолить жажду. Нет, ни разу еще с тех пор, как я участвовал в гребной гонке в Ханлее, не струились по моему лицу такие почтенные капли пота. Пока жив, не соглашусь больше на это, даже за лучший рубин Джетатура!
— Мой дедушка был знаком с твоим другом Лафайетом, — сказал я, провожая его к буфету, — хотя я не помню, чтобы когда-либо встречался с ним. Что касается тяжелой работы, о которой ты говоришь, то зачем ты делаешь ее, если она тебе не по вкусу? Танцевать или не танцевать — неужели тут может быть вопрос? Не для таких людей, как мы с тобой, доктор Фабос! Не для тех, которые живут на олимпийских высотах и не прочь взлететь еще выше, если только ты можешь обязать их какой-нибудь ссудой…
Он сразу оборвал меня и, не обратив никакого внимания на мои слова, взял меня за руку, отвел в угол и удивил самым странным сообщением, которое когда-либо произносили уста такого человека.
— Я танцевал с нею, Мак-Шанус, — сказал он, — потому что на ней был жемчуг бронзового цвета, который у меня украли в Париже года три назад.
— Неужели во всем мире нет больше жемчуга бронзового цвета? — спросил я, удивленный его словами.
— Такого — всего десять штук, Мак-Шанус, — ответил он, — а в колье на ее шее целых четыре. В самом центре их розовый бриллиант, который принадлежал когда-то принцессе Маргарите Австрийской. На пальце ее я заметил кольцо с прелестным белым сапфиром, о котором я что-то, сколько мне помнится, слышал, хотя, говоря по правде, это улетучилось из моей головы. Если она согласится еще на один танец со мной, то я, быть может, еще больше расскажу тебе. Прошу только, пожалуйста, не следи так внимательно за моими действиями. Ты слишком хорошо меня знаешь, чтобы говорить, будто вальс — единственное занятие, которое заслуживает моего внимания.
— Верно, как сама святая истина, — воскликнул я, — а между тем что это за история! Неужели ты воображаешь, будто я могу подумать, что девушка эта воровка?..
— О! — сказал он, уставив на меня свои голубые глаза. — С каких это пор ирландцы дают себе время думать? Ну-с, Мак-Шанус, пускай в ход свою проницательность и скажи: решилась бы она надеть эти драгоценности на бал в Лондоне, знай она или ее отец, что они краденые?
— Разумеется, нет!
— Ошибаешься, как всегда, Мак-Шанус! Она надела бы их из одной бравады. Вот что я говорил себе, танцуя с нею. Если она не знает всей правды, то отец ее знает.
— Что?! Тот воинственный на вид джентльмен, который так походит на моего друга, генерала Мольтке?
— Никто другой, кроме него. У меня свои взгляды на него. Он знает, что дочь его носит краденые драгоценности, но в то же время не имеет ни малейшего подозрения, что и я это знаю… Уж ты извини меня за навязчивость, Мак-Шанус! Это ведь действительно интересно.
Я сам видел, что он очень интересуется этим. Вот
