– Так что ж ты, Фёдор Пантелеич, мучишься? - посочувствовала Данка. – Спросил бы порося с хреном, расстегайчиков…
– Другим разом вот так и сделаю! - Сыромятников выплюнул непроглоченную устрицу обратно в тарелку и бросил под стол. Данка только вздохнула и отвернулась к тёмному окну, за которым метались и скрипели от ветра ветви деревьев.
– Ну, совсем загрустила, ненаглядная моя. - расстроился Сыромятников. – Самому мне, что ли, тебе спеть?
– Боже сохрани, Фёдор Пантелеич! - отмахнулась Данка. - Слыхала я твоё пение. Ухватили кота поперёк живота…
– Ну, так я тебе исторью сейчас расскажу. - решил купец и придвинулся ближе, обдавая Данку густым винным запахом. Отодвигаться было некуда, и Данка из последних сил старалась не дышать.
– Какая-такая исторья? То, что кухарка у Болотниковых двухголового младенца родила, я уж слыхала. Сухаревка второй день гудит.
– Так то и не исторья никакая, паскудство одно. - Сыромятников вдруг хитровато усмехнулся и посмотрел на Данку своими жёлтыми, внимательными, совсем трезвыми глазами. - А помнишь ли, матушка, того поляка, Навроцкого? Ну, который тебе вот это платье подарил и деньги тут метал, как белуга икру… Да шалишь, брат, меня не перемечешь! Я своё завсегда возьму, коли возжелаю!
– И… что же? - внезапно осипшим голосом спросила Данка. Сыромятников довольно хохотнул, изо всей силы хлопнул Данку по колену:
– В "Московском листке" третьего дня пропечатали! Страшенный скандалище в номерах на Троицком подворье приключился! Четверо ден Навроцкий твой с секретарём австрийского посланника в баккара резались, австрияк продувшись по всем статьям оказался да, не будь дурнем, полицию привёл!
И взяли голубчика нашего с тремя колодами карт крапленых прямо на деньгах!
Готово дело, кутузка! Долгонько теперича от него Первопрестольная отдыхать будет!.. Да что с тобой, Дарья Степановна, белая вся сидишь? И глаза, как уголья, горят, спалишь меня, гляди, дотла! Взаправду, что ль, от дыма сигарного? Сейчас, погоди, окно высажу!
Сыромятников в самом деле полез было из-за стола, но Данка опустила ресницы и хрипло сказала:
– Сядь, Фёдор Пантелеич.
Купец, помедлив, сел, озабоченно поглядел на цыганку. Та сидела на краю стула прямая как струна, добела сжав кулаки, и на её скулах по-мужски ходили желваки. Посеревшие губы что-то чуть слышно шептали.
Обеспокоенный Сыромятников придвинулся ближе, прислушался. Ничего не поняв, нахмурился:
– Что-то ты, матушка, по-цыгански молишься, что ли?
– Кончились мои молитвы, Фёдор Пантелеевич. - глухо сказала Данка, не поднимая глаз. - Господи… Душно как здесь… А, всё равно теперь… Всё равно… Нечего ждать… И сидеть здесь нечего. Увези ты меня, Фёдор Пантелеевич! Прочь отсюда увези! За ради бога прошу!
Она говорила шёпотом, чтобы не слышали цыгане у дверей, но в шёпоте этом слышалось такое смятение, что Сыромятников неожиданно растерялся:
– Дарья Степановна, да ты вправду решилась? Что с тобой, душа моя?
Вина-то не пила вроде! Цыгане-то твои что тебе скажут? У вас ведь строго, обратно не возьмут, коли вот так, разом, постромки обрубишь…
– А ты никак труса празднуешь, Фёдор Пантелеевич? - жёстко, с издёвкой усмехнулась Данка. - То всё перья распускал: "Двадцать пять тыщ в хор плачу и увожу!", а теперь и задаром брать не хочешь?! О постромках моих волнуешься?! Ну и чёрт с тобой, я завтра графу Гильденбергу отпишу да с ним в Париж уеду!
– Да не дождётся, немчин пузатый!!! - опомнившись, загремел Сыромятников на весь кабинет, и Митро с Кузьмой у дверей тут же подняли головы.
Спохватившись, купец умолк. Приблизив к Данке перекошенное лицо с бешеными, налившимися кровью глазами, отрывисто прошептал:
– Чутку пожди и выходи с заднего ходу! Извозчик ждать будет! С собой ничего не бери! Не пожалеешь, мать моя, спасением души клянусь!
И, не глядя больше ни на Данку, ни на вскочивших ему навстречу цыган, быстро, грохоча сапогами, вышел из кабинета. Митро и Кузьма проводили его изумлёнными взглядами.
– Эй, сестрица, что это с ним? - Митро подошёл к Данке, закрывшей лицо руками. - Куда помчался? О чём говорили-то?
– Ох, да ну вас всех… - простонала Данка, не поднимая головы. - Господи, да что ж ты мне смерти не шлешь? Что ж мучаешь-то? Господи, ну зачем я тогда не утопилась, зачем, дура…Чего ждала, на что надеялась… Ду-у-ура… Митро коснулся её плеча, снова что-то сердито и встревоженно спросил, но Данка уже ничего не слышала. В голове отчаянно шумело, кровь била в виски, дрожали руки, а перед глазами всё стояла и стояла насмешливая черноглазая физиономия Навроцкого, и звучали в ушах его последние слова, которые Данка день за днём повторяла себе, дожидаясь его в ресторане:
"Не последний день живём, ясная пани…"
– Прощай, Казимир… - шёпотом сказала она. Резко поднялась из-за стола, запахнула на груди шаль и пошла к дверям.
– Данка, куда ты? - растерянно крикнул вслед Митро. Она обернулась с порога, улыбнулась дрожащими губами.
– Не поминай лихом, Дмитрий Трофимыч.
– Да стой ты, зараза, подожди! - рявкнул Митро, делая шаг за ней, но Данка уже выбежала в узкий, тёмный коридор.
– Кузьма! Что встал, дурак, беги за ней! Не видишь, помраченье на бабу нашло? Беги, поганец, муж ты ей, или нет?!
Кузьма не тронулся с места. Поймав взгляд Митро, он криво, неприятно усмехнулся, махнул рукой, опустился на пол и закрыл глаза.
Данка сломя голову мчалась к чёрному ходу, молясь о том, чтобы не споткнуться. Кто-то попадался ей навстречу, она слышала удивлённые возгласы, но, не отвечая и не оглядываясь, бежала всё быстрее. И вот – последний порог. Тяжёлая дверь, на которую Данка кинулась грудью, с визгом отворилась, порыв холодного ветра ударил ей в лицо, разметал волосы, сорвал шаль. И тут же - сильные мужские руки, запах водки и солёных огурцов, распахнутое пальто и хриплый шёпот:
– Ненаглядная моя… Богиня… Царица небесная… Пролётка ждёт, кони рвутся! Едем! Куда прикажешь, едем! Душу положу, всё отцово наследство тебе под ноги брошу! Однова живём!
– Прочь вези… - прошептала Данка, обхватывая Сыромятникова за шею и пряча мокрое от слёз лицо на его плече. - Сил моих нет… Пропади всё… Ничего боле не нужно, гори всё огнём, пошли мне бог смерти скорой… Устала я, Феденька, так устала, господи-и-и… За оградой дожидалась чёрная, почти невидимая в тени деревьев пролётка, чуть слышно похрапывали кони. Сыромятников поднялся со своей полубесчувственной ношей в экипаж, усадил Данку себе на колени, заботливо прикрыл её полой пальто и зычно крикнул:
– Трогай!
Лошади рванули с места. Подковы цокали, звенели по невидимой мостовой, скрипели колёса, что-то жарко, сбивчиво шептал Сыромятников, а Данка сидела запрокинув голову, смотрела на дрожащие высоко в чёрном небе звёзды и одними губами всё повторяла, повторяла без конца, в такт стучащим по мостовой копытам коней: "Прощай, Казимир… Прощай… Прощай."
Часть 3
Молодая
(шестнадцать лет спустя)Глава 1
Над Смоленском висела мглистая февральская ночь 1895 года. С мутного неба валил снег, пятно луны иногда успевало пробиться между тучами, и тогда снежные хлопья на миг становились чёрными. Один из узких переулочков возле конного базара был заметён по самые окна. Вереница крыш скрывалась в снежной пелене, едва темнели кресты крошечной церкви. За кладбищем побрёхивали от холода собаки. В переулке не было ни души, и только одна закутанная в шаль женская фигурка пробиралась через сугробы, прижимаясь к заборам.
Взобравшись на заваленное снегом крыльцо одного из домов, поздняя гостья долго топала мёрзлыми валенками, потом забила пяткой в дверь. Но завывание вьюги напрочь заглушало этот стук, и женщина, проваливаясь по пояс в снег, побрела к светящемуся окну.
– Гей! Откройте! Спите, что ли? Илья, Настя! Ро-ма-лэ, откройте!
Внутри долго было тихо. Затем заскрежетала щеколда. Ломающийся мальчишеский басок пробурчал:
– Кого нелёгкая среди ночи?..
Дверь приоткрылась, в щели показалось заспанное лицо цыганёнка лет тринадцати. Он протяжно зевнул, похлопал глазами, потёр кулаком лоб - и вдруг просиял улыбкой до ушей:
– О-о-о! Тётя Варя! О, заджя[105]! Откуда ты? Как в такую метель дошла?
Мама! Иди сюда, смотри, кто пришёл!
Варька устало улыбалась, снимая с себя промокшие от снега шаль и платок.
В маленьком домике поднялся переполох, застучали двери, из горницы в сени один за другим вылетали взлохмаченные мальчишки, и Варька едва успевала целовать подставленные носы и щёки.
– Уф, боже мой… Петька… Ефимка… Ванька… Да не висните вы на мне, чертенята, замучили насмерть! Илюшка, забери братьев! Где мама?
