скорости. И все же, стоя на балконе, любуясь октябрьским туманом и вдыхая запах октябрьской листвы, доносящийся снизу, я отчетливо чувствовал: что-то не так. Нет, в основном все было вроде бы на месте… но мне показалось, что одна горгулья на краю балкона выглядит более современной, чем все остальные: на ней не было заметно ни дымной копоти, ни пятен лишаев, со временем всегда покрывающих местный известняк.
Я подошел чуть ближе, стараясь все же не подходить вплотную к сломанному парапету, который как раз и заставил Дивайна в его бытность «ответственным за здоровье и безопасность» объявить мой балкон небезопасным для учащихся.
Да, как я и думал, эта горгулья явно появилась здесь недавно. И сделана она была из обожженной глины, а не из известняка, как остальные, а также как те уродливые твари, что украшают Музей естественной истории. А еще на новой горгулье было нечто вроде академической мантии, и, если приглядеться, ее физиономия выглядела подозрительно знакомой. На постаменте виднелась некая надпись, и я, опасно наклонившись над пустотой, ухитрился все же ее расшифровать.
Caesar adsum jam forte
Brutus aderat…
На мгновение я опешил. Да это же мой собственный портрет в глине! Да еще и подписанный одной из самых старых и самых глупых моих латинских шуток! Горгулья была вылеплена весьма искусно, обожжена в печи и покрыта скрепляющим известковым раствором; ее постамент был прочно прикреплен к перилам в одном ряду с более древними чудовищами. Кто же мог это сделать? И каким образом он ухитрился пристроить новую горгулью на балкон?
Затем я вспомнил, как Аллен-Джонс и остальные «Броди Бойз» проговорились, что некая их шутка посрамит все классические шутки предыдущих школьных поколений, и меня разобрал такой смех, что проклятый невидимый «палец» все-таки ткнул меня под сердце, словно предупреждая, что надо бы несколько поутихнуть, пока я с балкона не свалился. Я вернулся в класс, и вот тут-то Ла Бакфаст меня и обнаружила – я сидел за своим старым столом и все еще улыбался, пока мой нынешний класс 2S присутствовал на утренней Ассамблее.
– Мистер Стрейтли!
– Госпожа директор, – привстав, поклонился я.
Она сухо улыбнулась, поджала губы и сказала:
– Мы вас сегодня никак не ждали.
– А я все-таки явился! – И я для пущей достоверности потыкал себя пальцем в грудь.
– Ну, на сегодня подмена у вас все еще есть. – Она снова сухо улыбнулась. – Я знаю, что вы звонили доктору Стрейнджу, но решила пока что сохранить прежний порядок.
– Ну, не сомневаюсь, все еще можно переиграть, – не сдавался я. – Я слишком долго ждал этого момента. Так хотелось вновь оказаться в седле после… сколько там времени прошло? Три недели? Да я за всю свою школьную карьеру столько дней не пропустил!
Она пожала плечами:
– Что ж, прекрасно, мистер Стрейтли. Надеюсь, вы не переутомитесь до потери сознания и мы все же сумеем после занятий завершить наш долгий разговор? Часа в четыре?
– Хорошо. Я буду здесь, госпожа директор, – сказал я.
Она удивленно подняла бровь:
– Здесь?
– Да, здесь, у себя, на юте.
Я видел, как осторожно она обдумывает мои слова. Во всех предыдущих случаях преимущества были, безусловно, на ее стороне. Я был болен; я находился в больнице; я приходил к ней в кабинет – все встречи исключительно на ее условиях. Для меня отчасти послужило бы возвращением моего авторитета, если бы мы встретились именно здесь, в моей классной комнате № 59. Я глубоко вздохнул и вновь почувствовал в воздухе знакомый запах старого дерева и меловой пыли. К счастью, за время моего отсутствия никто не решился вынести из класса столь любимые мною старые деревянные парты; осталась нетронутой и моя древняя классная доска, так что недолговечный запах освежителя, которым пользовалась мисс Малоун, был уже отчасти забит и дымом от выкуренных мною сигарет, и ароматами осени, что вливались в открытое окно. Я снова усмехнулся, вспомнив о «прибавлении» в семействе горгулий у меня на балконе: теперь у меня была моя собственная горгулья, сделанная по моему образу и подобию. При этой мысли зловредный «палец» снова ткнул меня под ребра, но потом как-то притих.
В конце концов Ла Бакфаст, пожав плечами, сказала:
– Хорошо, Рой. Значит, в четыре. Я прихвачу с собой кофе.
Глава шестая
2 октября 2006 года, 9.45 утра
Упрямый старый дурак! Он все еще выглядит нездоровым, однако упорно заявляет, что готов приступить к работе. Даже директору не под силу справиться с подобной решимостью. Ну что ж, «замену» я перебросила на другую кафедру и стала ждать последней встречи со Стрейтли. В том, что эта встреча действительно будет последней, я не сомневаюсь. И на этом я свою историю закончу.
Вы можете спросить, Рой, почему же я так с ней затянула? Вы думаете, мне просто хотелось, чтобы вы хранили молчание? Да, поначалу это действительно было моим основным желанием, но потом я поняла: мне столь же важно все вам рассказать, как и вам – это выслушать. Впрочем, я рассказала вам не все. И не сомневаюсь, что вам, должно быть, давно это ясно. Видите ли, Рой, о некоторых вещах просто нельзя говорить вслух; о них нельзя даже воспоминать в подробностях. Именно поэтому я так и не сказала Доминику, что нашла его рисунки, и не задала ему ни одного вопроса о его отношениях с Керри. У меня также никогда даже потребности не возникало вызвать Керри на откровенный разговор и обрушиться на нее с упреками. Все это у них случилось в иные времена, при иной расстановке сил. Да и динамика власти была совершенно иной. Все это Керри ничуть не извиняет, но я хорошо знаю, что значит обладать такой властью. Я знаю, какие чувства испытывает учительница, когда ученик так на нее смотрит. Думаю, сперва ей это даже льстило. Ей было приятно чувствовать обожание Доминика. Тем более мальчик был явно талантлив. Стоит лишь взглянуть на сделанные во время спектакля черно-белые фотографии – можно только удивляться, до чего выразительно его лицо, сколь уверенны и неожиданны жесты! А если прибавить к его внешней красоте еще и несомненный артистический талант, то становится ясно, почему именно он стал «специальным проектом» Керри Маклауд. Уж не это ли вызывало у Конрада такую зависть? Должно быть, моему брату было трудно смириться с тем, что этот новичок сумел завоевать столько внимания. Сам-то Конрад – хотя родители наши его просто обожали – никогда выше среднего уровня не поднимался ни в спорте, ни в шахматах, ни в чем-то ином. Неужели Милки все-таки обыграл его тогда в библиотеке Смартуэйта, во время шахматного турнира? Мне думается, да. Уж не потому ли Конрад и уговорил его испортить общешкольную фотографию? А может, именно
