Когда раздался телефонный звонок, сержант-детектив Марти Борак деловито ковырял в носу. Он предавался этому занятию уже не первый час исключительно ради того, чтобы не сойти с ума от безделья. Эндерс, как, впрочем, и все остальные полицейские участка, околачивался у собора Святого Патрика. Борак не участвовал в операции только потому, что возглавлял бригаду по слежке за весьма подозрительной фирмой по упаковке продуктов в Вест-сайде.
Этим дерьмовым делом Марти занимался уже больше двух месяцев, и оно действовало ему на нервы, как, впрочем, и любая кропотливая работа. Борак любил мгновенные результаты, за которыми следовала столь же незамедлительная благодарность начальства. А за слежку наград еще никто не получал.
Он заступил на дежурство в 1.14. Это означало, что если группа слежения выйдет на связь, ему потребуется обеспечить им подкрепление. Неблагодарная работа, и Борак имел все основания ненавидеть ее.
Поэтому, когда зазвонил телефон, он не удивился и совсем невежливо рявкнул в трубку:
— Ну что еще?
Палец его по-прежнему исследовал богатые недра носа.
— Это полиция?
— Ты очень догадлив, приятель.
— Я хочу сообщить о стрельбе в городе.
— Да? — Информация не произвела на Борака никакого впечатления. — Мальчишка стрельнул в собаку из «поджига»?
— Я не шучу, — спокойно проговорили в трубке. — Стреляли в Атертона Готтшалка, кандидата в президенты от республиканской партии. У входа в собор Святого Патрика.
— Кто говорит? — Борак вытер палец о нижнюю часть крышки стола.
— Тот, кто вам нужен, — продолжал голос, — находится на одиннадцатом этаже Рокфеллеровского центра. Комната тысяча сто первая.
Борак быстро записал полученные данные.
— Откуда вам все это известно?
— Да поторопитесь же вы, ради Бога! Вы упустите его!
— Эй! — заорал Борак. — Подождите минутку, мать вашу! Но звонивший уже положил трубку. Борак с такой силой сжал кулак, что побелели костяшки. Он забыл про хандру и, блокировав все оперативные каналы, вызвал номер переносной рации Эндерса.
— ...Да, все верно, — подвел итог Борак. — Комната тысяча сто первая. Давай, шевели задницей!
Он бросил трубку и выругался. Что происходит, мать его? В кандидата стреляли всего тридцать секунд назад.
Сержант-детектив Тедди Эндерс мчался по одиннадцатому этажу Рокфеллеровского центра. Еще трое полицейских в форме бежали следом. Он недоумевал, каким образом Борак узнал о покушении, не говоря уже о практически исчерпывающей информации на стрелявшего? У всех четверых пистолеты были наготове.
В пятидесяти ярдах от них с правой стороны коридора открылась дверь из которой вышел молодой человек с потрепанной сумкой. Он оглянулся на приближавшихся полицейских, и Эндерс крикнул:
— Стоять! Полиция! Не двигаться!
Молодой человек нырнул назад в номер 1101 и захлопнул дверь. Верхняя половина ее была из матового стекла, нижняя — деревянная.
Эндерс и его отряд приблизились к двери, их тени отчетливо ложились на матовое стекло. Почувствовав опасность, Эндерс остановился и сделал знак остальным:
— Все назад! — крикнул он. — Не подходите! В это мгновение пули, выпущенные из номера, посыпали коридор осколками стекла и щепками.
Это ничего ему не даст, подумал Эндерс, но, будь я проклят, если позволю ублюдку уйти! Он все еще не мог придти в себя после покушения. И где! Прямо перед собором Святого Патрика! Эндерс почувствовал как у него закипает кровь.
— Олл райт, парни, — он немного понизил голос. — Он предлагает нам сыграть по его правилам, что ж, — сыграем.
Он указал им, какую каждому следует занять позицию, и после недолгих приготовлений они, ведя непрерывный огонь из всех четырех стволов, вошли в дверь, поливая комнату пулями до тех пор, пока не разрядили магазины своих пистолетов.
Наступившая тишина неприятно давила на уже привыкшие к грохоту выстрелов барабанные перепонки. В комнате резко пахло порохом. Эндерс оставил в коридоре одного полицейского, чтобы тот отгонял любопытных, которые уже высовывались из своих офисов на этаже.
С двумя другими он вошел внутрь. Молодой человек неподвижно лежал под окном. В последний момент он прижал к груди старенькую сумку. Рядом лежал «люгер» времен второй мировой войны. Тело молодого человека представляло собой что-то вроде фарша, вышедшего из мясорубки крупного помола. Пули попали в шею, руки, грудь, живот, ноги. Одна почти полностью оторвала нос.
Один из полицейских-новичков лишь поглядел на убитого, и его тут же стошнило.
— Черт бы все побрал, — пробормотал Эндерс. Вот что получается, когда даешь волю гневу. Он остановил этого человека, верно, но это единственное, чем он мог похвастаться. Он подошел к трупу и выглянул в окно.
— Все точно, это то самое место, — пробормотал он. — Передайте сообщение.
Он жестом подозвал полицейского и передал ему свою рацию:
— Немедленно «скорую», полицейского фотографа и криминалиста. Пусть свяжутся с медэкспертами, — он, не отрываясь, смотрел на свернувшегося калачиком мертвеца. — И, ради Бога, ничего здесь не трогать. Ничего, понятно?
Он достал из кармана хирургические перчатки, с которыми никогда не расставался. Убрал пистолет в кобуру, обтянул пальцы полупрозрачной белой резиной. Потом присел на корточки и занялся трупом.
— Боже праведный! — воскликнул полицейский, попытавший вытащить из рук покойного сумку: кровь из свежей раны хлынула ему на брюки и залила начищенные до зеркального блеска ботинки Эндерса.
Не обращая внимания на кровь, Эндерс открыл сумку.
— О Господи, — прошептал он, увидев разобранный АК-47. Он осторожно закрыл сумку и поставил ее на грудь убитого. Потом встал и стащил окровавленные перчатки. Вывернув наизнанку, Эндерс снова убрал их в карман.
Он подошел к окну: вокруг собора творилось что-то невообразимое, все ждали, когда приедут представители секретной службы. Пока же делать было абсолютно нечего.
* * *
Макоумер вернулся к своим устрицам на льду, предварительно побрызгав на каждую несколькими каплями соуса «табаско».
Лицо у него было озабоченное и, дождавшись, когда официант переменил блюда, Эллиот спросил, что его беспокоит.
— Ты можешь не верить, — нахмурился Макоумер, — но это Киеу.
— Быть того не может. Киеу, как ты любишь говорить, безоговорочно предан тебе, исключительно умен, у него идеальная физическая подготовка. В конце концов, эти факторы были решающими, когда ты вывез его из Камбоджи, разве не так?
— Ты прекрасно знаешь, почему я привез его в Штаты, — неожиданно резко сказал Макоумер. — Он сирота. И жизнь его была сплошным кошмаром.
— Да будет тебе, отец, — Эллиот наклонился над столом, приблизив лицо к Макоумеру. — Он — машина. И ничего более. Ты используешь его только потому, что отлично знаешь: в каком бы направлении ты не показал пальцем, он пойдет туда и слепо выполнит любой твой приказ.
— Да, — Макоумер кивнул, — в каком-то смысле ты прав. Но мотивация в данном случае несколько отличается от того, что ты себе вбил в голову. Ты не в состоянии понять ход мыслей камбоджийца. Я приказал казнить тех, кто убил старшего брата Киеу. Он был для него кумиром, о смерти его он сожалеет больше всего, за исключением, может быть, родителей. И ход мыслей следующий: он в долгу передо мной и этот долг он никогда не сможет выплатить, хотя изо всех сил пытается это сделать. И когда я прошу его что-то сделать, он сам хочет этого.
Макоумер снова нахмурился:
— Но на этот раз с ним произошло что-то такое, чего я не могу понять.
Это последнее замечание вызвало у Эллиота улыбку:
— Ты хочешь сказать, что он больше не идеальный ребенок, которого, как ты считал, из него сделал?
— Идеальных людей не бывает, — Макоумер почувствовал, что вновь перехватывает инициативу. — Это относится даже к Киеу. И вот почему я хочу, чтобы ты мне помог.
Очередная смена блюд, очередная пауза в беседе.
— Не вижу, в чем может выражаться моя помощь. Макоумер пожал плечами. Он вовсе не намеревался облегчить Эллиоту его задачу. Необходимо дать ему почувствовать, что принимаемое им решение — его собственное решение.
— Кто знает. Все дело в том, что мне придется предпринять кое-какие действия.
Эллиот подцепил на вилку кусок телятины. Превосходная нежная телятина, обильно политая перечным соусом.
— А почему ты не обратишься за этим к нему?
— К сожалению, это уже невозможно, — Макоумер сосредоточенно резал утку. — Я задаю ему вопросы, и он либо молчит, либо отвечает очень уклончиво.
— Видимо, существует какая-то часть его жизни, закрытая для посторонних, — подумав, заявил Эллиот.
— Ты рассуждаешь как полный идиот, — горячо возразил ему Макоумер. Щеки его раскраснелись, под глазами пульсировала синяя жилка. — На карту поставлена вся «Ангка». Пятнадцать лет работы. А ты говоришь о закрытой части жизни. В «Ангке» такое невозможно.
