Эрнст, жадно набрасываясь на все, что ставила перед ним мать, продолжал рассказывать, пока в ее глазах не оставалось и следа печали.
Несмотря на эти приключения, учился Эрнст хорошо и проявил блестящие способности. Как-то к фрау Швейгерт зашел его классный наставник сказать, что мальчика следует учить дальше. От нее это не потребует особых расходов, разве что на книжки и тетради.
Итак, заветная цель была не за горами. Что значили по сравнению с этой радостью лишние заботы и труды!
Расходы, правда, оказались значительнее, чем предполагалось. Фрау Швейгерт принимала любые заказы, метала петли, бралась и за художественную штопку. Эрнст приносил ей из новой школы все такие же отличные аттестации.
Огорчало ее, что он по-прежнему дружит с Рейнгольдом Шанцем, хотя Рейнгольду пришлось ограничиться восьмилеткой. Эрнст стал даже чаще захаживать к Шанцам — то ли потому, что там было много молодежи, то ли старик Шанц рассказывал ему немало занятного про времена его покойного отца.
С наступлением кризиса семейству Шанцев стало трудно посылать своего младшего в школу, и пришлось ему уехать из Альгесгейма в соседний город, к родственникам, державшим мастерскую. Так как спрос на ее товар катастрофически упал, фрау Швейгерт добывала деньги на одежду и обувь, не говоря уж о многочисленных учебниках, преимущественно ночным трудом. Эрнст играючи переходил из класса в класс. Он часто читал матери вслух, и то, что она узнавала, пусть даже понимая с пятого на десятое, окупало для нее ночную работу.
Прислушиваясь к разговорам в лавке, она теперь предпочитала помалкивать. Их не поймешь! Когда заговорили о поджоге рейхстага, одни с сомнением качали головой, другие отворачивались, явно не веря. Но вскоре в устах у многих зазвучала надежда на какую-то перемену, на постоянную работу и сытую жизнь.
Агате Швейгерт было столько же дела до Гитлера, сколько в свое время до кайзера Вильгельма или президента Эберта. Зато сын ее, Эрнст, нет-нет да и отпускал по адресу фюрера какое-нибудь колкое замечание, возможно подхваченное у папаши Шанца кружным путем через его сына Рейнгольда — лишнее доказательство того, что Эрнст все еще не прервал с ним дружбы. Хоть Агата и не жаловала Рейнгольда, она невольно прислушивалась к суждениям его отца. Ведь это же единственный человек, который был по-настоящему близок ее мужу. Однако заговорить с ним, спросить о чем-нибудь она не решалась, как не решилась бы еще маленькой девочкой.
В ее торговлишке с некоторого времени стало заметно оживление. И как же она испугалась, когда Эрнст неосторожно передал ей мнение Шанца, будто все это — псу под хвост, мы, мол, еще поглядим, чем это кончится! Она же, Агата, так жалела теперь, что не послушалась матери: как бы ей пригодился тот заветный сундучок с мишурой и галуном, с петличками, золотой канителью и нитками, со всем добром, которое она разбазарила неизвестно куда и на что. То и дело спрашивали у нее белый материал и даже белые ленты — учительницы в школах вырезали из флагов желтые полосы и заменяли белыми. В этом спросе на изделия предписанных раскрасок и образцов виделась ей возможность прикопить еще немного денег.
Эрнст тем временем сдал выпускные экзамены. Ему предстояло во Франкфурте-на-Майне изучать немецкую литературу и историю, чтобы со временем получить звание старшего учителя. Мать так же радовала эта перспектива, как огорчала близкая разлука.
Письма, приходившие сперва регулярно, были ее поддержкой, и, стоя за прилавком, она с гордостью говорила себе, что это ее заботе об их маленьком деле Эрнст обязан своей учебой. Вечерами она перечитывала старые письма, ей рисовались люди и места, которые он описывал.
Во время не то третьего, не то четвертого приезда Эрнста она заметила в нем перемену: куда девалась его былая жизнерадостность! А как он поморщился и даже побелел от гнева, когда разглядел, чем торгует мать, — всю эту дрянь, расшитую и размалеванную большими, маленькими и крошечными свастиками! Он крепко выругался сквозь зубы. Агата испугалась и стала оправдываться: «Если я брошу торговлю, что будет с твоей учебой?» Когда он прощался, прервав до срока свои тоскливые каникулы, мать не удержалась и ласково потрепала его по красивым густым волосам. Он глянул на нее с печальным удивлением. И снова стиснул губы в горькой гримасе.
Письма приходили все реже, становились все короче и холодней.
Как-то вечером, уже довольно поздно, она услышала, что кто-то, легко спрыгнув за ограду палисадника, нажал снаружи на дверную щеколду. Мать радостно вскочила, думая, что это может быть только Эрнст. Но то был Рейнгольд Шанц. Он показался ей еще угрюмее прежнего.
— Вам письмо от сына, — сказал он. — Пожалуйста, сделайте, что он просит.
Эрнст Швейгерт писал:
«Милая мама, передай моему другу Рейнгольду деньги за второй семестр. Надеюсь, они у тебя под рукой. Отдай ему также мое зимнее пальто и две рваные рубашки, неважно, если не успела починить. Спасибо за все, дорогая мама. Твой Эрнст».
Фрау Швейгерт спросила:
— С чего это он?
И Рейнгольд ответил:
— Эрнсту грозит опасность, ему надо срочно уезжать.
Фрау Швейгерт вспомнился парень в наручниках между двумя полицейскими, промелькнувший перед ней как-то рано утром. Деньги оказались под рукой, подходило время посылать их Эрнсту; она прибавила к ним дневную выручку, а в карманы пальто сунула носки и увязала привычными пальцами сверток с бельем.
Она еще спросила:
— Какая опасность?
И Рейнгольд ответил:
— Он и несколько студентов раздавали листовки против Гитлера.
Рейнгольд хотел надеть пальто, но оно было ему коротко и узко, пришлось перекинуть через руку; деньги он спрятал в карман, а сверток зажал под мышкой. Поблагодарив ее кивком, он бросил на ходу:
— Если кто спросит, вы меня не видели! — и убежал.
Фрау Швейгерт погасила свет. Долго сидела она в темноте и слушала, словно ночь могла разъяснить ей то, чего не досказал Рейнгольд Шанц.
На следующий день никто не удивился ее молчаливости и бледности, ее болезненному виду — покупатели привыкли видеть ее такой. Ничто не выдавало проведенную ею бессонную ночь, равно как и следующую, и третью. Она успокоилась, только найдя под дверью записку: «Все обошлось. Он уехал».
На той же неделе к ней пришли двое из гестапо — допытаться, где ее сын. Она печально вскинула на них усталые серые глаза и сказала:
— Во Франкфурте, где учится.
Допросив ее с пристрастием и вконец измучив, они ушли, решив, что она бестолковая дура.
Агата по-прежнему пеклась о лавке, но ее томило ожидание, время представлялось ей бесконечными ящиками — их то выдвигаешь, то задвигаешь. Она не боялась мундиров — ни коричневых, ни черных. Всю жизнь с малолетства приходилось ей возиться с мелочью, что служит для них прикладом. И если какой-нибудь мундир — что случалось все чаще — надменно переступал порог ее лавки, то уж, верно, затем, чтобы купить какую-нибудь мелочь.
Наконец-то Эрнст написал ей из Парижа. Он в восторге от города и уже болтает по-французски. У него много и старых и новых друзей. Она думала: «Придется ему изучить что-нибудь другое, ну да главное — он жив! Они его не поймали!» Сидя вечерами в своей комнатушке на заднем дворе, она перечитывала его письма и размышляла о том, что он говорил ей в последний приезд. Она видела его красивые волосы и горькую складку у губ. С каким презрением отзывался он о дряни, которую она вынуждена продавать. А тем более сейчас. С тех пор как войска подтянули к Рейну, в Альгесгейм опять нахлынули солдаты.
Но что крайне взволновало Агату — это ее же письмо, вернувшееся со штемпелем: «За отсутствием адресата». Ночи напролет металась она в постели, а когда и вовсе не ложилась. Но напрасно поджидала она гонца, который сунул бы ей под дверь желанную весточку. Снова и снова перечитывала она письма сына — их было не сказать чтоб много. В одном из них Эрнст упоминал, что, возможно, какое-то время она ничего о нем не услышит. Однако после этого пришло еще письмо. Ей ничего не оставалось, как тревожная пустота ожидания.
Как-то вечером, когда она, по обыкновению, перебирала письма Эрнста, ей бросился в глаза на марке тулузский штемпель. Она, собственно, и раньше его видела, ничто не ускользало от нее в письмах Эрнста, но сейчас она впервые над этим задумалась. На почтовом листке стояло: «Грапп д’Ор». Но раз Эрнст уехал из Парижа, он, возможно, живет в этом городе, в этой самой «Грапп д’Ор», и, уж во всяком случае, он туда заходил, сидел за одним из столиков и писал письмо в Альгесгейм, уж верно, его кто-нибудь там знает.
Лицо ее раскраснелось от этих мыслей, глаза заблестели, в душе пробудилось решение.
Никто и внимания не обратил, что с некоторых пор она стала общительнее и прислушивается к разговорам в лавке. Агате издавна полюбилась среди покупательниц одна старая фрейлейн: Эрнст учился у нее в первом классе, и, заходя в лавку, она всякий раз отзывалась о нем с похвалой. Иногда, перед закрытием лавки, она, задыхаясь, прибегала купить что-нибудь, и фрау Швейгерт, набравшись храбрости, заводила разговор о том, о сем, пряча покрасневшее лицо за штабелями картонок и коробок, которые убирала на ночь. Доверие ее вскоре было вознаграждено. Сделав над собой усилие, она как-то спросила, что это за Всемирная выставка в Париже, о которой столько болтают. Учительница и в этом разбиралась. У брата ее, тоже учителя, есть друг, он как раз собирается на Парижскую выставку. За проезд и пребывание в Париже установлен льготный тариф. Туристам всячески идут навстречу, и даже германские власти не возражают.
