Как-то вечером, когда она, по обыкновению, перебирала письма Эрнста, ей бросился в глаза на марке тулузский штемпель. Она, собственно, и раньше его видела, ничто не ускользало от нее в письмах Эрнста, но сейчас она впервые над этим задумалась. На почтовом листке стояло: «Грапп д’Ор». Но раз Эрнст уехал из Парижа, он, возможно, живет в этом городе, в этой самой «Грапп д’Ор», и, уж во всяком случае, он туда заходил, сидел за одним из столиков и писал письмо в Альгесгейм, уж верно, его кто-нибудь там знает.
Лицо ее раскраснелось от этих мыслей, глаза заблестели, в душе пробудилось решение.
Никто и внимания не обратил, что с некоторых пор она стала общительнее и прислушивается к разговорам в лавке. Агате издавна полюбилась среди покупательниц одна старая фрейлейн: Эрнст учился у нее в первом классе, и, заходя в лавку, она всякий раз отзывалась о нем с похвалой. Иногда, перед закрытием лавки, она, задыхаясь, прибегала купить что-нибудь, и фрау Швейгерт, набравшись храбрости, заводила разговор о том, о сем, пряча покрасневшее лицо за штабелями картонок и коробок, которые убирала на ночь. Доверие ее вскоре было вознаграждено. Сделав над собой усилие, она как-то спросила, что это за Всемирная выставка в Париже, о которой столько болтают. Учительница и в этом разбиралась. У брата ее, тоже учителя, есть друг, он как раз собирается на Парижскую выставку. За проезд и пребывание в Париже установлен льготный тариф. Туристам всячески идут навстречу, и даже германские власти не возражают.
И так как поездка, предстоявшая другу ее брата, казалась старой фрейлейн в некотором роде событием, то она уже по собственному почину принесла фрау Швейгерт красочные проспекты и подробнейшим образом все пояснила, как оно и полагается учительнице. Фрау Швейгерт слушала с таким вниманием и так дотошно обо всем расспрашивала, что учительница заметила с улыбкой:
— Мне кажется, фрау Денхофер (она так и не научилась называть ее «фрау Швейгерт»), и вам загорелось ехать?
— Возможно, — отвечала Агата и тоже растянула в улыбке бледный рот.
Она еще наводила справки, а уже готовилась к отъезду. Купила небольшой чемодан и сняла все свои деньги со сберкнижки.
В Альгесгейме кончалась тихая летняя ночь, звезды померкли в небе; улицы все еще тонули в предутренней мгле, а в окнах на окраине уже заиграло солнце, встававшее над Рейнской равниной, когда фрау Швейгерт заперла свою мелочную лавку. Ключи она отнесла на хранение старой учительнице. К великому ее облегчению, пресловутый друг брата тоже ехал сперва во Франкфурт, и ей предстояло вместе с ним явиться к французскому консулу.
Втайне она боялась, как бы местные власти не отказали ей в паспорте. Но с отъезда Эрнста, более похожего на побег, прошло уже чуть ли не два года; новый начальник ничего про нее не слышал, он видел перед собой только аккуратно заполненный анкетный лист.
Как переезд через Рейнский мост, так и сложное путешествие с франкфуртского вокзала в консульство и обратно, а также ночная поездка во Францию с досмотром по обе стороны границы нисколько ее не испугали и даже особенно не встревожили. Она заранее, дома, перебрала все ожидающие ее в дороге случайности, голова ее устала от мыслей, а сердце от тревоги, она уже веровала в свою поездку. В переполненном купе она была крупинкой среди сильных, жизнерадостных людей. Едва занялся день во Франции, как хорошенькая черноглазая девочка на соседней скамье уже не могла усидеть на месте и вертелась юлой; к огорчению мамаши, она разорвала свое платьице. Фрау Швейгерт достала из чемодана иголку с ниткой и заштопала прореху — девочка даже притихла от удивления.
Объясниться с этими людьми фрау Швейгерт не могла, и все же на Восточном вокзале в Париже они пришли ей на помощь. Фрау Швейгерт намеревалась в первую очередь поехать по адресу, где раньше квартировал ее сын; чужая женщина усадила ее в автобус, подала чемодан и еще раз сказала «мерси».
Фрау Швейгерт разыскала маленькую гостиницу на левом берегу Сены. Хозяйка встретила ее неласково. Презрительно оглядела она тощую гостью: ни платья приличного, ни виду, ни разговору.
Но стоило Агате назвать свою фамилию, как хозяйке вспомнился сын.
— Ах, Эрнест! — воскликнула она, искренне удивившись, что такое жалкое создание произвело на свет такого обаятельного и веселого малого. Она и сама огорчилась, когда Эрнест уехал — неизвестно куда и зачем. На помощь был призван жилец, говоривший по-немецки. Втроем они держали совет, Агата показала им конверт с тулузским штемпелем и попросила связать ее по телефону с «Грапп д’Ор».
В ожидании она подкрепилась кое-чем из своих дорожных припасов. Вскоре все о ней забыли. Она тихонько сидела в углу и почесывала хозяйскую кошку. Сердце у Агаты колотилось, словно ей предстояло невесть что. Когда позвонили, она вскочила так порывисто, что кошка слетела с ее колен и злобно ощетинилась.
По телефону говорил мужской голос — возможно, хозяин «Грапп д’Ор». Фрау Швейгерт, надсаживаясь, повторяла в трубку имя сына, поясняя в промежутках: «Sa mére, его мать!» Наконец до него, видимо, дошло, она услышала гомон голосов, словно он справлялся у кого-то в комнате и ему отвечали со всех сторон. Затем послышался другой голос, с грехом пополам говоривший по-немецки: «Его уже здесь нет. Ничего больше вам не скажу. Приедете? Когда? Уже завтра?»
Фрау Швейгерт вздохнула, она так и чувствовала, что надо ехать в Тулузу, а раз надо, значит, нечего откладывать в долгий ящик.
В Альгесгейме она все пыталась представить себе город, так полюбившийся ее сыну. Теперь, переезжая с вокзала на вокзал, она видела, словно в беспорядочной перетасовке, те самые картины, что он рисовал ей в письмах. Но ей больше не нужно было что-то себе представлять, ей ни к чему было что-то хранить в памяти. Даже на мысли не желала она терять время. Кое-как допросилась до билетной кассы, едва позволила себе выпить горячего кофе и так и не сомкнула глаз в вагоне.
Палящим зноем встретило ее тулузское утро. Изнемогая от усталости, она порой закрывала глаза и ощупью брела вдоль ослепительно белых стен. А иногда присаживалась на чемодан. По счастью, в улочке, где находилась «Грапп д’Ор», было почти темно и даже прохладно. Над дверью и оконными рамами, кое-где уже осыпавшиеся и слинявшие, стояли буквы, знакомые ей по письму. Хозяин удивленно и жалостливо, но не без легкой усмешки оглядел ее с головы до ног. Это был коренастый усач. Чужая женщина показалась ему жалкой, но она была матерью юноши, что недавно у него останавливался. И он послал за человеком, который вчера говорил с ней по-немецки.
Тот прибежал запыхавшись. Он был, пожалуй, в годах Эрнста, высокий, худощавый, с добрым взглядом. Он подсел к фрау Швейгерт поближе, будто для доверительного разговора, взял за руку и, чтобы успокоить, ласково поглаживал по плечу. И прежде всего спросил, как она доехала.
— Эрнст Швейгерт был здесь, — сказал он, — но уже уехал. Последнее его письмо, возможно, затерялось. Он в Испании.
Фрау Швейгерт удивленно на него воззрилась и по ее недоуменным: «Но почему же? Зачем?» — он понял, что это ей ничего не говорит. И как он ни старался объяснить, почему он сам и его друзья, в том числе и Эрнст Швейгерт, решили вступить в Интернациональную бригаду, чтобы отстоять Испанскую республику, какие ни подыскивал слова, он видел на ее бескровном лице только мучительные усилия что-то понять. Она не переставала спрашивать: «Но почему же? Зачем?» — теперь уже только губами, потому что голос у нее срывался и хрипел. Но вот она стиснула губы, ее серые с голубинкой глаза — он видел их перед собой близко-близко — посветлели и стали почти белыми, зрачки сузились, словно ей воссиял свет. Она высвободила плечо из-под его руки, поднялась и сказала:
— Ну что ж, поеду и я.
Он спросил, что она намерена делать в Испании.
И теперь уже она спокойно и терпеливо пояснила, что должна повидать сына, а когда он дал ей понять, что это невозможно, возразила, что ей прямой смысл ехать в Испанию, а куда же еще ей ехать? Она говорила так решительно, что он уже чуть жестче спросил, что она собирается там делать, чтобы не быть в тягость Испанской республике. Валандаться, да быть лишним ртом, и ждать, бесконечно ждать? Ну и попало же ему! Фрау Швейгерт ответила на это — и тоже чуть жестче, — что никому еще никогда не была обузой, она справится с любой работой. Войны она тоже нюхнула как следует, а уж на Рейне, известно, народ исправный, она и постирает, и пол вымоет, и сошьет что нужно, и больного обходит — все это ей приходилось делать. Пусть только поможет ей добраться.
Тем временем хозяин накрыл на стол, принес вина и хлеба. Хотя он ни слова не понял из их разговора — до него дошло звучавшее в нем волнение, и он решил, что его уха придется сейчас как нельзя более кстати. Втроем они поели и выпили, мужчины ухаживали за фрау Швейгерт, как никто еще не ухаживал. Великая тревога и великое утешение сошлись в этом доме.
